— Помните берлинские события в июне пятьдесят третьего? — начал полковник. — Тогда в Западном Берлине сидел Редлих с целым отрядом, готовился к походу на Москву. Да, на Москву, через Варшаву, Минск, Смоленск. Такой вот Наполеончик... Но поехать пришлось совсем в другое место — на Тайвань. Там всякими гадостями занимался. Наш танкер «Туапсе» захватили тогда чанкайшисты...
— Писали в газетах, — вставил Михаил.
— Верно. Не писали, как Редлих носился с планами географического размена между США и Советским Союзом.
— Как это? — удивился Николай.
— Предлагал, понимаешь, сменять Кавказ на Аляску. Да... около двух лет пробыл Редлих на Дальнем Востоке, а потом опять всплыл во Франкфурте. К тому времени руководство НТС сменилось. Уже давно, еще в ваше, так сказать, время шла грызня между Байдалаковым и Поремским. У каждого, как водится, свои прихлебатели.
— Что-то я не замечал, — сказал Николай.
— Где уж тебе заметить, Коля! — засмеялся полковник. — Зато я заметил, причем, скажу без похвальбы, с самого начала, что не лежит у тебя душа ко всем ихним делам. И никогда не лежала. Швыряло тебя, как щепку, по волнам большой политики (Николай даже вздрогнул — Михаил Андреевич вслух произнес слова, которые он столь часто употреблял в своих молчаливых разговорах сам с собой). Ну ладно, не о тебе сейчас речь... Так вот, к пятьдесят пятому году четко сложились две группы: Байдалаков, при нем ваш знакомый Поздеев, а также Тенсон, Шютц, кое-кто еще. За Поремского стали Околович, Артемов, Редлих в его пользу голос из Азии подавал...
— Ну ясно, эти и победили! — не удержался Михаил. — Эти покрепче.
— Не спеши, не крепость решала... Сначала байдалаковцы отказались пускать противную фракцию в главную контору. Но побили байдалаковцев. В прямом смысле слова. По мордасам кулачищами решили политический, в кавычках, спор. Но — заметьте! — били их не только ребята Поремского, но и американцы. Поремский сумел заявить себя их человеком. Вот в чем соль.
— Все они там одним миром мазаны! — опять не удержался Михаил. — Простите за выражение, прямо как шлюхи за клиента дерутся!
Полковник Бунин продолжил: «После драки всю документацию НТС, весь архив, перетащили в «Посев». Издательство давно уже было оплотом Поремского. Ну, а Байдалакова с компанией исключили из НТС с формулировкой — «за измену делу солидаризма». А дело в американцах. Они взяли на себя содержание энтээсовского аппарата, им невыгоден Байдалаков, запятнанный службой Гитлеру».
— Артемов разве не служил? — воскликнул Кулеминов. — Редлих разве не служил? Все они там. Да сам Поремский в Берлине у Геббельса шестерил!
— Фасад, фасад! Можно перед общественностью отчитаться: так, мол и так, фашиста Байдалакова прогнали, значит, все о’кей...
Михаил оживленно беседовал с полковником, а Николай вспоминал новогоднюю пирушку в Касабланке, свою первую встречу с Байдалаковым. Как поразил тогда его, простака, Виктор Михайлович! Как искренне говорил он, что русской молодежи грех обзаводиться уютными домиками-садиками, надо поднимать Россию на свержение большевистской власти. Из наших ячеек-молекул мы создадим каркас... Мы нарастим силы... Армия восстанет... Сталину придется, как некогда Ленину, эмигрировать в Швейцарию, если, конечно, он не погибнет в пламени национальной революции...
— Вот и пришлось Байдалакову, чтоб не мозолить глаза, умотать в Америку. Так сказать, податься еще в одну эмиграцию.
— Чтоб он сдох! — энергично заявил Кулеминов, а Шурко кивнул головой в знак согласия.
Полковник Бунин засмеялся:
— Ай-ай-ай, мужики, что ж вы так его? Благодарны ведь оба вы должны быть Виктору-то Михайловичу. Да, да, благодарны. Не поняли? Давайте считать. Если бы не предложение Байдалакова поехать в Европу, что бы с вами стало? Убежден, вы бы не стали гнить в Африке, умотали бы куда-нибудь в Канаду. А оттуда, считай, возврата нет. Вот какая диалектика получается... Коля-то наверняка бы уже многодетным канадцем сделался, а ты, Миша, может, еще по ихним девкам бегал — я тебя знаю...
— Девки в прошлом, товарищ полковник! — Михаил достал из бумажника фотографию симпатичной девчушки. — Дочка. Наташа. Наталья Михайловна, пятьдесят шестого года рождения, гражданка СССР.
— Дети — это хорошо, — сказал полковник. — У меня четверо. Знаешь, нам, русским, надо иметь много детей. Столько нашего брата война унесла, надо нацию восстанавливать...
Николай подумал, что не только война побила нацию, но и свои руку приложили. Был уже пятьдесят седьмой год, после двадцатого съезда вошли в обиход такие немыслимые раньше слова, как необоснованные репрессии, культ личности, произвол карательных органов. Но вслух Николай ничего не сказал. И не потому, что опасался говорить такое здесь, в приемной КГБ на Кузнецком мосту (чего ему, Николаю Шурко, теперь опасаться?), а потому, что боялся ненароком задеть Михаила Андреевича. А Николай был тверд в своем убеждении, что полковник Бунин к необоснованным репрессиям никакого отношения не имеет. Другое у него дело в жизни. Такое тяжкое и такое нужное дело. И Николай спросил о знакомых офицерах.
— Афанасий Никитич в командировке, — ответил чекист, умолчав о том, что майор Курган находится за рубежом, — а Игорь Алексеевич умер.
— Как умер?
— До срока и нелепо, — вздохнул Михаил Андреевич. — Было ему сорок четыре года. Но — шестнадцать ранений, а от всех перегрузок — сердце. Умер в метро, в час пик. Так его, мертвого, и вынесла толпа на станцию «Площадь Революции»... Получасом позже — здесь, в здании комитета, спасли бы, может быть, врач бы добежал... Не так умер, конечно, как в книгах герои умирают. Но мы-то с вами знаем жизнь и смерть не по книгам...
Помолчав, перешли к деловой части разговора. Полковник Бунин собрал своих бывших «подопечных» потому, что МИД задумал провести пресс-конференцию для советских и главным образом зарубежных корреспондентов и широко поведать миру об антисоветской деятельности НТС. И чекистов попросили найти и подготовить бывших энтээсовцев — люди это были в основном неискушенные, а встреча им предстояла с зубастыми западными журналистами. Полковник Бунин посмеивался: не робейте, мужики, вспомните, как в Бад-Висзее вас Балмашев обучал риторике — и шпарьте. Правда-матка, она сильней всего, буржуазные акулы только пасти свои зубастые разинут.
Никакого желания не было у Николая идти на пресс-конференцию, но надо, так надо. А будь малейшая возможность уклониться, он бы уклонился. За годы, прошедшие после выхода из тюрьмы, он полностью вошел в советскую жизнь и трезво представлял, как выглядят его хождения по мукам в глазах окружающих. Он понимал, что его помощь чекистам, участие в радиоигре «Кубань» избавили его от наказания, но отнюдь не сделали героем. И если подвести баланс его жизни с 1939 по 1953 год, получится минус. Конечно, просчеты генералов, конечно, как еще в сорок пятом Сталин говорил, «были и у нашего правительства ошибки», а теперь, в пятьдесят седьмом, выясняется, что и сам он кое-чего упустил... Всё так, но он-то лично, сержант Шурко, навоевал с гулькин хвост. Пожалуй, не оправдал и харчей, что съел в армии. Ни одного фрица не убил, не ранил, в плен не взял, даже матчасти фашистской ущерба не нанес. Два года просидел, как таракан, в теплой щели за печкой у сдобной хозяйки в деревне Двуполяны. Связаться с партизанами никаких попыток не делал. Вступил во власовскую армию. Правда, не воевал и там — в том смысле, что не стрелял. Никого не убил, не ранил из своих, из красноармейцев. Но чистил сапоги тому, кто занимал не последнее место в РОА (пес его знает, где он теперь, этот подполковник Коровин)... Учился на курсах пропагандистов РОА, несколько раз выступал потом с докладами. Что за доклады — спрашивать излишне. Было? Было. Теперь-то Николай хорошо знает, что слово «власовец» в русском языке — ругательство. А потом что? «Выучился на шпиона»? Готовился к тому, чтобы подглядывать за аэродромами, чтобы печатать листовки, настраивающие народ против Советской власти, чтобы собирать базарные сплетни для «компромата» и «тормозить умников» в своей стране? Этого не произошло, но по твоей ли воле? А если бы американский летчик без ошибки сбросил Поля и Боба? Когда бы он, Николай, решился пойти с повинной и решился бы? И еще — представилась ему вся припавшая к телевизорам женина родня, все соседи, сослуживцы, знакомые... Ведь почти никто не знал о его прошлом.