Николай всегда любил читать, и еще в краткой его студенческой жизни попалось ему в одной книге древнеиндийское изречение: «У лжеца должна быть хорошая память». В мозгах крепко сидит пережитое, а не придуманное. Не хотел Николай говорить поручику Листоподольскому о том, что попал в Красную Армию из студентов. Из советских, так сказать, студентов. Не хотел также излагать некоторые подробности военного периода, своей тихой отсидки в деревне Двуполяны. И не сказал, все тщательно обдумывал, каждый ответ свой на допросе под видом задушевной беседы. Но не знал он, как делается перепроверка.
Листоподольский вроде бы как закончил разговор, сказал: все в порядке, теперь и выпить можно. И напоил Николая, и пьяному стал по новой задавать те же вопросы. Потом пили еще — шутка, мол. А ночью свет в глаза, и уже незнакомые офицеры контрразведки РОА повторили все еще один раз. На следующий же день поручик Листоподольский криво усмехался: «Что же это ты, братец, ночью не то говоришь, что днем?» И Николай уже не знал, так ли оно на самом деле, или же на пушку берет. Было это в Орше, в лагере для советских военнопленных, в сорок третьем...
Там и усвоил Николай, что в каждой версии рассказа о себе надо опираться на истинные факты — тогда не собьешься. Ну, а окраску автобиографии делать соответственно тому, кто сидит по другую сторону стола. Или, допустим, лежит рядышком на нарах. Это у Честертона или Конан Дойля дело, как правило, обходится без провокаторов. А в реальных приключениях их полным-полно.
Все так. Ну, а сам он кто? Из двоящегося, троящегося Николая Шурко — который подлинный? Какие бы показания дал он не той или иной контрразведке, а, скажем, Господу Богу или родному отцу, если Карп Антонович еще жив. А, пожалуй, вот такие. Что давно утвердился в мысли: сопротивляться Большой Политике бессмысленно. Бессмысленно, скажем, противиться раскулачиванию, или мобилизации, или выходу на работу вместе с другими военнопленными. Плетью обуха не перешибешь. Но и лежачим камнем быть не следует.
Что же делать? Надо поступать соответственно своему росту, иначе говоря, чину-званию. Нельзя отказаться маршировать (приказ начальника — закон для подчиненного), но следует тщательно намотать портянки, чтобы не сбить ногу. В Большой Политике, линию которой мелким людишкам знать не дано, боги небесные и земные планируют надолго вперед (фюрер, скажем, планировал на тысячу лет). Нам столь далеко в светлое будущее не заглянуть. Но мы можем спланировать, как нам лучше, на месяц, на день, на час. Иногда и от того, как спланируешь ближайшие две минуты, вся судьба твоя зависит (так было, например, при побеге из плена). Нас много, мелких, за всеми нами глаз не хватит. Есть возможность, одним словом.
Вот почему Николай отсиживался-отлеживался на печке в крайней избенке тихой деревеньки в то время, как шли судьбоносные сражения под Москвой и Харьковом, под Сталинградом и Курском. И вот, когда советские войска уже были под самым Киевом, закончилось Николаево сидение в тихой деревеньке. Как с неба свалились полицаи и взяли его, тепленького, со сна.
В Оршинском лагере, впоследствии ставшем «знаменитым» своими ужасами, Николай сразу понял, что отсюда не убежишь. И не думал о побеге, не шептался об этом, рискуя стать жертвой провокатора, не расходовал нервную энергию. Зато слушал, когда рассказывали, куда отсюда отправляют. Понял — ничего не известно, может быть, на работу в саму Германию, а, может быть, в Польшу, в особые лагеря, где просто травят газом. Решил, однако, уехать, как только предложат: здесь, кроме смерти, ничего не светило.
Но ничего не предлагали, и, несмотря на хорошую физическую форму, Николай слабел и осознавал, что смерть снова стала весьма близкой реальностью. Вот тут-то и появились офицеры РОА, Русской освободительной армии генерала Власова.
II
Кого куда, а его судьба волокла все дальше и дальше на запад. Орша — еще наша земля (чья «наша», Николай?), потом уже Льецен. Это Германия. Тогда была Германия, Восточная Пруссия. А что сейчас — СССР или Польша, какая ему разница? И пропади он пропадом, этот городишко в Померании, Вальтварп, или как там его! Важно, что война явно шла к концу, и очень не хотелось поднимать руки и говорить «Гитлер капут», будучи в форме РОА. Ну что ж, изменить исход войны не в его, Николая, силах, но можно постараться попасть в плен к американцам, а не к своим (кому они «свои», Николай?). Этого дружно хотела вся их часть. Третье пленение прошло совсем не страшно.
Американский лагерь под Нюрнбергом по сравнению с немецким в Орше казался курортом. Голодовки нет, расстрелов нет, медицинское обслуживание — пожалуйста, но все равно леденит страх: в лагерь приезжают советские офицеры — ищут своих. Пора домой, ребята. Хватит здесь отсиживаться. Строить надо — родная страна разрушена, сами видели.
По-разному слушают этих офицеров. Одни сразу соглашаются, другие лица прячут, третьи ехидные вопросы задают, матерят. Известно: советских агитаторов союзники пропускают в лагерь только без оружия, под смертельный риск. Бывает, что живыми не выходят. Сам смотрел из-за спин Николай, как оно получилось с тем седым подполковником. После его призывной речи вышел из толпы рослый мужик, снял шапку, шутовски поклонился:
— Не узнаешь, гражданин начальник? А мне твоя личность ой как знакома.
И дико выкрикнул:
— Это ты, сволочь, отца моего раскулачивал!
Страшным ударом свалил он пожилого офицера и стал бить ногами. После минутного замешательства к нему бросились другие пленные, хотели предотвратить расправу, но кольцом встали дружки:
— Не лезьте не в свое дело, мужики, дайте со знакомым комиссаром по душам побеседовать.
Тут стенка пошла на стенку, много зубов было выбито, много скул сворочено. К концу драки появились вооруженные американцы, негры-санитары понесли к выходу из лагеря тело подполковника. А один из дружков убийцы, взобравшись на железную бочку, повел свою агитацию. Говорил — не верьте, мужики, братья православные, солдатики мои дорогие, комиссарским улыбкам. Здесь они все улыбаются, а переедешь границу зоны — хмурые типы из НКВД. Слыхали слово «фильтрация»? Это значит, всех, кто у Власова служил (как я, к примеру), — под расстрел, остальных — на Колыму. Вот и вся хитрость, мужики, вся фильтрация.
Власовский оратор призвал обратиться к лагерной администрации с просьбой — не впускать сюда советских офицеров. Они ходят, все вынюхивают, высматривают, кого им надо, потом требуют выдачи с указанием фамилии. Набрешут, что ты военный преступник, простаки союзники и верят. Он рассказал, что чекисты, переодетые в армейскую форму, устроили шикарный банкет для западных офицеров, упоили всех водкой, обкормили икрой, а союзники по пьянке отдали дорогим советским друзьям генерала Власова. Так то сам командующий РОА. А офицера из его армии чекисты могут выменять у американцев за бутылку русской водки. Какой-нибудь негр-шофер запросто любого из вас выведет с лагерной территории и особистам в пасть положит.
Брешет, не брешет этот мужик, пес его знает. Примеряя нарисованную им перспективу к себе, Николай решил, что его-то и за чекушку отдадут. Он ведь даже не офицер, он всего лишь ординарец помощника начальника оперативного отдела штаба РОА подполковника Коровина. А там поди доказывай, что ты, будучи в РОА, даже ни разу и не стрелял. Найдут, к чему придраться.
И Николай махнул в Мюнхен — тропа туда из его лагеря уже была протоптана. В большом городе легче затеряться. Щель обязательно найдется. И она нашлась. Еще в университете Николай прочитал «Ибикус» Алексея Толстого. Проходимец Невзоров поразил его живучестью. Черт-те где, за границей, на краю света, а гляди-ка — сумел пристроиться. Думал ли тогда студент Шурко, что через шесть лет он, теперь беглый военнопленный Соколов, у черта на рогах, в Мюнхене, поступит в строительную фирму господина Моисеева! Откуда взялось это очередное воплощение бессмертного Семена Ивановича Невзорова, какова его история-биография, откуда родом, где носило-мотало, из каких огней живым вышел — пес его знает.