Однако Парфенов повернул все иначе. И все у него как-то ловко, приятно и удобно получалось. Выходило, что «господин Соколов» (Николай Шурко был известен в Марокко только под этой фамилией) совершенно ничем не запачкан, грехов за ним не водится, пусть его ничто не тяготит. Кто сказал, что он должен был слезть с теплой печки у милой хозяюшки в деревеньке Двуполяны и вступать в партизанский отряд? Это варварские нормы морали, авторитетно говорил Парфенов, это азиатчина. Укажите мне хоть одну международную конвенцию, которая содержала бы подобные требования к военнослужащим. Нет такой! Должен вам сказать, дорогой соотечественник, что наша дикая партизанщина шокировала еще французов в 1812 году. Именно так — цивилизованных европейцев шокировало наше военное бескультурье. В Европе как? Проиграл бой — подними руки, скажи «капут». Когда Гитлер победил Данию, тамошний король пожал руку немецкому генералу, поздравил с успехом. Вот как принято на Западе! Я убежден: если бы нас в свое время покорили французы, мы под влиянием более развитой нации стали бы умнее и культурнее. Мы бы, наверное, усвоили принцип: потерпел поражение — подчинись победителю, неукоснительно исполняй законы, подписанные оккупационными властями. Для своей же пользы. Не провоцируй власти на проведение карательных акций, которые, конечно же, неприятны. Я знаю, вздохнул Парфенов, я сам в них участвовал, ведь я был офицером РОА, это тяжело в эмоциональном отношении, но я выполнял свой долг цивилизованного русского, долг человека, живущего по закону. Парфенов разъяснил Николаю смысл его двухлетнего укрывательства в Двуполянах — это была, оказывается, позиция «третьей силы». Ни с красными, ни с немцами, своим путем — за Россию.
Николай всего толком не понял, да и выпил немало, но осталось приятное ощущение. Парфенов будто его распрямил. Ему, Николаю, нечего стыдиться в своей жизни. Он, оказывается, не нарушил никаких законов войны. И как-то уже ни к чему было вспоминать, что гитлеровцы нарушали все законы, сжигая деревни вместе с мирными жителями и расстреливая пленных, — в парфеновскую систему это соображение никак не вмещалось. А система была стройной и весьма для него, Николая, удобной: он ни в чем не виноват, а виноваты во всем коммунисты.
Слава богу, сказал Парфенов, Запад начинает это понимать и поддерживать тех русских, которые выступают против коммунистического режима в своей стране. На прощание Парфенов предложил заходить, упомянул, что является руководителем марокканского отделения Национально-трудового союза. (В описываемое время именно так называлась эта зарубежная антисоветская шпионско-террористическая организация, неоднократно менявшая вывеску; ныне ее полное название — Народно-трудовой союз российских солидаристов.)
III
Люди из НТС — Национально-трудового союза — встречались уже Николаю, но раньше они просто не вызывали у него интереса. А теперь он к ним потянулся. Особенно после инцидента у церкви, когда энтээсовцы затеяли молебен по Власову и здешний предводитель русских монархистов Квашнин-Самарин обозвал убиенного генерала немецким псом, но не рыцарем. Николай и Михаил хорошо усвоили тогда, что Власов и соответственно они сами, бывшие власовцы, отнюдь не герои в глазах группы старых белогвардейских офицеров, именовавших себя марокканским отделом РОВС — Российского общевоинского союза.
С кем же из русских общаться таким, как Николай или Михаил? Дипишники из политически нейтральных избегали общения с соотечественниками. Они старались лучше изучить язык и поскорее уехать в Америку. Вот и получилось, что в компаниях более или менее молодых людей, где можно было отвести душу, говоря по-русски, и где не нужно было умалчивать о своей службе в РОА, заправляли энтээсовцы.
Вскоре уехал Парфенов, и главой местного отдела НТС стал Юрий Петрович Жеделягин.
Сюда, в Марокко, откочевали многие русские белоэмигранты из Югославии, где некогда зародился НТС. Но вездесущие чекисты успели кое-кого схватить и в Югославии. Увезли в СССР Евгения Дивнича, который все тридцатые годы руководил белградским отделением НТС и вел борьбу, не увенчавшуюся, к сожалению, успехом. Многие из новых знакомых Николая помнили Дивнича, рассказывали, как снаряжал он боевиков, уходивших «туда». Николай вспоминал довоенные газеты, там было много о вредителях, о троцкистах и бухаринцах, но об энтээсовцах он вроде бы ничего не читал. Что сталось с этими людьми? Все ли они погибли в борьбе с НКВД или кто-то уцелел и, ожидая национальной революции, готов стрелять из засады?
...Марокканский берег — край нашего мира, Старого Света. Однажды прогуливаясь в одиночестве по пустынному пляжу, Николай подумал, что судьба всю жизнь гнала его на запад — из Приамурья в Иркутск, потом в Томск, потом на Смоленщину, потом в Германию, и вот наконец он дошел до самого края, до последнего моря, за которым невообразимо далекая и совсем уж чужая Америка. Новый Свет — это как тот свет, только заживо...
Касабланка обрыдла. Начиная от французского языка и африканских скорпионов и кончая циничными и алчными девицами, способными просчитать вперед на десять лет финансовые возможности любого парня и хладнокровно разделявшими семейные планы, полезные знакомства и сексуальные упражнения. Где-то глубоко сидели в Николае принципы старой русской патриархальной морали, и ярмарочная покупка и аренда самцов и самок была ему не по нутру. Так куда же, Николай?
Новый, 1952 год встречали торжественно. Из Европы прибыл почетный гость (просто чудо и невероятное везение, что он выбрал захолустную Касабланку для такого праздника!), сам председатель исполбюро НТС Виктор Михайлович Байдалаков.
На Николая Байдалаков произвел сильное впечатление. Он впервые слушал такого прекрасного оратора. Сама форма его речи завораживала, что же касается сути дела, то она тоже оказалась близкой Николаю. Байдалаков как бы ответил на его вопрос «что делать?», особо остановившись на проблемах русских молодых людей, оказавшихся на Западе.
— Наша борьба растет и ширится, — патетически воскликнул Виктор Михайлович, — наша молодежь не должна обзаводиться уютными домиками и семьями, она должна быть на родине вместе со своим народом, готовя почву для национальной революции.
Потом очень демократично, но и соблюдая дистанцию, Байдалаков с бокалом шампанского побеседовал со многими. Не обошел он и Николая, одобрительно и покровительственно оглядев его высокую плечистую фигуру, задал несколько вопросов, ответами на которые оказался, видимо, удовлетворен.
— Вам бы побывать в Европе, — сказал он, внимательно вглядываясь в лицо Николая. — Если такой случай представится, навестите и нас.
Вскоре случай действительно представился. Или был подстроен. Так или иначе, сделав остановку в Париже, он снова оказался в Германии.
...Николай все ходил и ходил вдоль берега Тагернзее. Завтра пожалует большое начальство и под второй главой его биографии будет подведена черта. Начнется самое большое приключение в его жизни, столь богатой приключениями. Он вступает на путь нелегала. Тогда, когда он впервые попал из Парижа во Франкфурт-на-Майне, он дал согласие рано или поздно пойти по этому пути. Жестков, энтээсовец, знакомый по Марокко, направил его к Георгию Сергеевичу Околовичу, руководителю «закрытого сектора» НТС. Низенький, очкастый, напористый, Околович не разводил длинных разговоров. Он сказал, что Николая наилучшим образом характеризует Юрий Петрович Жеделягин, да и сам Байдалаков упомянул его в положительном смысле, информируя исполбюро о своей командировке в Марокко.
— Вам, в ваши тридцать лет, с вашей сибирской силушкой и русской сметкой, пережившему испытания и не обремененному семьей, сама судьба указывает путь — стать кадровым офицером революции. Борьба идет везде, но главный фронт — там, в России, — говорил Околович. — Вам ли гнить в Африке!