ОБЫЧНЫЙ ДЕНЬ
Телефонный звонок разбудил Николаева в половине первого ночи. Пробираясь ощупью в коридор, где висел телефон, Николаев споткнулся о стул и выругался: «Выкину к чертовой матери этот телефон. Ни одной ночи не дает спокойно поспать». Впрочем, распрощаться с аппаратом Николаев собирался всякий раз, когда его поднимала с постели настойчивая сверлящая трель звонка, а это уже длилось несколько лет.
Взяв трубку, он сердито буркнул:
— Да.
— Вадим Сергеич? Это я, Воловиков. «Васькинский произвол» придется снять.
— Постой. Как снять? — Николаев окончательно проснулся.
— Кремнев был. Он настаивал.
— Кремнев прикажет тебе закрыть Америку, ты тоже мне звонить станешь? Печатать!
— Мое дело маленькое, — обиделся Воловиков. — Только вы позвоните Кремневу.
Николаев бросил на рычажок трубку. Закипело раздражение. Звонить? Чего он, этот Кремнев, отдает распоряжения через голову редактора? Не шуточное дело снять фельетон! Николаев взял трубку и вызвал квартиру Кремнева. Никто не отвечал.
Наконец в трубке что-то щелкнуло, зашипело, и знакомый баритон, только немного хрипловатый ото сна, произнес:
— Слушаю вас.
— Николаев говорит. Звонил сейчас Воловиков и передал, будто ты распорядился снять фельетон.
Кремнев после паузы насмешливо ответил:
— Туго же соображает твой Воловиков. Ведь мы же с ним толковали о фельетоне больше четырех часов тому назад.
— В конце концов редактор я, а не Воловиков. Он всего-навсего дежурный и то лишь на сегодня. Секретарю горкома это необходимо знать.
— Я подозреваю, что ты недавно поругался с женой. Иначе не стал бы ты поднимать среди ночи лишь для того, чтобы наговорить дерзостей.
— Странно у тебя получается!
— Обожди! Это во-первых. Во-вторых, никаких распоряжений я не отдавал. Просто усомнился в правдивости фельетона. Васькина-то я как-никак знаю немного. А уж если бы я решил твердо, я б тебе и сказал. Твой же Воловиков, видно, мучился, мучился над тем, как понять мои слова, потом испугался и давай тебе звонить. Вообще он трусоват, как я погляжу. Фельетон писал Ромашкин?
— Ромашкин.
— Вот видишь, хоть он спрятался за псевдонимом, все равно я узнал. И фельетон такой же растрепанный, как и сам его автор.
— Я доверяю Ромашкину.
— Сколько угодно доверяй, но и проверяй. У меня тоже нет оснований не доверять тебе и все же боюсь: отсекут тебе когда-нибудь буйную голову из-за Воловиковых и Ромашкиных.
— Что ты меня, в самом деле, пугаешь? — разозлился Николаев.
— Ну, иди досыпай. Утро вечера мудренее.
— Пока, — буркнул Николаев.
Но уснуть никак он не мог. Ворочался, курил. Жена вздохнула: сам не спит и ей не дает. Будет жечь папиросу за папиросой.
Ромашкин приехал в редакцию прямо из университета. Поглядел на него Николаев, и сердце заныло: какой-то несобранный, взлохмаченный — волосы как у ежа, всегда торчком. Лицо маленькое, курносое, веснушчатое и, странное дело, казалось, состояло из двух разных половин. Посмотришь в дымчатые, бедовые глаза и оторопь берет, будто в них застыл немой вопрос: «Что, по шее захотел? Это у меня не задержится». А губы пухлые, подбородок круглый, как у девушки, даже с ямочкой. На губах всегда блуждает плутоватая улыбка. «Чудак! — словно бы говорит она. — Да я же пошутил! Разве я могу ни с того ни с сего — по шее!»
Дело, конечно, не во внешности: с лица воду не пить. Но у Ромашкина характер оказался плохой. Работал по настроению. То вдруг обуяет его жажда деятельности. Хватается за все, носится по городу, пишет, пишет. Иной раз пойдет на задание, но увлечется чем-нибудь посторонним, а потом огорченно скребет затылок: «Я ж хотел как лучше!» Или нападет вдруг на парня апатия. Ходит по редакции, словно чумной. А то сядет за стол, подопрет рукой голову, глаза устремит в потолок и грызет карандаш.
— Ромашкин, ты чего это?
— А чего?
— Работать надо.
— А я и работаю. Думаю. Возможно, в вашей редакции думать строго воспрещено? Тогда извиняюсь. Я был другого мнения, — поднимается, засовывает руки в карманы и уходит.
— Ты что с ним нянчишься? — спросил однажды Николаева Кремнев, прослышав про «художества» Ромашкина. — Место он у тебя занимает. Что, мы не найдем хорошего сотрудника?
— Человек ищет себя, нельзя его выгонять, — возражал Николаев.
— Ох, и искатели развелись у тебя в редакции! Ты тоже ищешь, что ли?
— Не смейся, пожалуйста. Потом будем смеяться, а сейчас рано.