А Ромашкин все тот же: пойдет на завод за информацией, а вместо этого надергает совсем других фактов, с разных цехов помаленьку — тут ему расскажут о безобразиях кладовщика, там пожалуются на бездушного мастера, в третьем вытащат на свет какого-нибудь пьяницу.
— Тебя же за информацией посылали, Ромашкин.
— Ну, да! Я им про информацию, а они с жалобой. Что, мимо проходить, да?
— Ну, хорошо. Вот у тебя тут целый блокнот записей, а статьи тебе не сделать.
— Не сделать, — соглашается Ромашкин. — Не свяжешь, это верно.
А тут подвернулась эта жалоба на мастера Васькина. В цехе — золотой человек, активист. А дома — куркуль, обыватель. Николаеву неожиданно пришла мысль: пусть Ромашкин разбирается с этой жалобой! Дело серьезное, щекотливое. Ромашкин пропадал три дня, а на четвертый принес фельетон, положил на стол редактору.
— Что это? — спросил Николаев.
— Читайте.
Прочитал. Даже не поверил: хлестко, хотя немного несобранно.
— Факты основательно проверил?
— Комсомольским билетом ручаюсь.
— Ну, смотри, Ромашкин! — проговорил Николаев.
И сейчас, после разговора с Кремневым, думал о Ромашкине: «Выгоню, если наврал, с треском выгоню!»
— Спал бы ты, Вадик, — сказала жена.
— Спи, кто ж тебе не дает!
— С тобой уснешь, — она поднялась, решительно забрала из его рук папиросу и приказала:
— Спи!
Он послушно, как дитя, поудобней улегся и через несколько минут заснул.
Утром у Николаева было скверное настроение. В редакции зашептали: «Редактор не в духе». Это значит, лучше не попадаться ему на глаза. Неудачливее других оказался Воловиков. Его первого вызвали к редактору.
Воловикова Николаев встретил хмуро:
— Ну, что у тебя там вчера?
У Воловикова было очень трудное отчество: Анемподистович. Поэтому его просто звали Иваном, хотя сам он настаивал, чтобы его величали Александровичем. Однако новое отчество не прижилось. А за глаза, с легкой руки Ромашкина, прозвали Колобком. Он и в самом деле чем-то напоминал колобка: маленький, полный, с круглым румяным лицом. Волосы всегда гладко зачесаны назад, мягко поблескивают. Воловиков чем-то их смазывал.
— Ничего, Вадим Сергеевич, — ответил Воловиков. — Это Спицын меня с толку сбил.
— Самому думать надо, Воловиков. Тогда тебя никто с толку не собьет.
— Семен Николаевич заходил в типографию прочитать фельетон. Сначала поморщился, а потом говорит: «Снять бы следовало». А тут меня отозвал метранпаж. Пока я с ним объяснялся, Семен Николаевич ушел. Я не придал значения его словам. Когда же полосы ставили в машину, Спицын мне и говорит: «Чего ж ты, Иван, делаешь? Тебе ж ясно было сказано: снять фельетон. Ты хоть редактора поставь в известность». Ну, я и позвонил.
— К фельетону руку прикладывал?
— Сокращал, Вадим Сергеевич. Не входило.
— Ну, смотри! За такие сокращения, знаешь, что бывает?
— Не входило же, Вадим Сергеевич! — слабо сопротивлялся Воловиков, обтирая со лба пот, и платочек у него аккуратно свернут, не измят.
— Посоветовался бы.
— Я ж думал: пустяковое дело.
— Хорошие пустяки! Ты же этим сокращением смысл исказил. Теперь выходит, что злополучный Васькин бандит какой-то.
— Что вы на меня взъелись! — взбеленился Воловиков. — Ромашкин заварил кашу, пусть и расхлебывает. А меня в это дело не путайте!
Неожиданная вспышка Воловикова удивила редактора. «Ох, и трус…» — подумал он.
— Иди! Обоим вам несдобровать, друзья закадычные.
Закадычные! Один другого терпеть не мог. Ромашкин — занозистый парень. А Воловиков всегда — и в жизни, и в статьях старательно и искусно избегал острых углов. Статьи у него получались обтекаемые, так что подчас трудно было разобрать: кого хвалит, а кого ругает. Зато на информациях набил руку, никто лучше не мог делать. Король информации! Потому и ценил его Николаев, держал в редакции. У Воловикова не было ни друзей, ни врагов. Даже с людьми ненавистными умудрялся ладить. Лишь с Ромашкиным сразился. Но тот колюч — вот и началась ссора. Зачем Воловиков сунулся с сокращениями? В высшей степени человек осторожный, он вообще ничего не предпринимал прежде, чем не убеждался, что ничем ему это не грозит. А здесь сорвался. Ну, и черт с ним!
Николаев взялся просматривать почту, забылся, когда позвонил Кремнев.
— Готов идти на голгофу? — спросил секретарь горкома.
— А! — раздраженно произнес Николаев. — Хоть к черту на рога.
— Тогда заходи. Васькин с утра жаловался. Сейчас придет. Эх, когда вы, газетчики, поумнеете!