— Нет, — качнул головой Кремнев.
— Ну, вот, — Васькин достал из кармана пиджака газету, развернул ее, и Николаев заметил, что почти каждая строчка фельетона подчеркнута красным карандашом. Живого места не осталось.
— Я привык к точности. Тут сказано, будто у меня полный двор живности. Даже если бы это было так, разве плохо? А у меня каких-то несчастных двадцать кур, коровешка с теленком да две свиньи.
Николаев насторожился, хотел было спросить: «А зачем вам столько? Вы ж прилично зарабатываете?», но промолчал. Молчал и Кремнев.
— Дальше. Написано, будто я у квартирантов обрезал свет. Неправда. Не я обрезал. Электрики сняли проводку в связи с ее непригодностью. Я себе направил, они не хотят. Ждут, что я им это сделаю. Пусть сидят без света.
— Позволь, — не утерпел Кремнев, — а какую они квартплату платят?
— И здесь неточность. Не двести, а сто восемьдесят рублей. У меня документы есть.
— Сколько же у тебя квартирантов?
— Двое. Две комнаты сдаю: старуха живет и один рабочий с нашего завода.
— Ну, хорошо, — посуровел Семен Николаевич. — Продолжай.
— Тут написано, будто я заставлял старуху лазить через окно. Будто я нарочно закрывал ворота на засов. Вымысел. Было всего два раза по недоразумению. Я считал, что она дома.
— Но она же, видимо, стучалась, — сказал Николаев. Васькин постепенно тускнел в его глазах.
— Возможно. Но у меня был включен приемник. И потом контузия, плохо слышу. Семен Николаевич помнит, когда меня контузило. Шарахнуло тогда не дай бог.
— Сколько же лет той старушке? — перебил его Кремнев, и Николаев почувствовал в его голосе стальные нотки.
— Кто ее знает.
— Под семьдесят, — уточнил Николаев.
— Возможно. Или вот…
— Обожди, Андрей Петрович, — снова перебил Кремнев. — Я что-то не пойму. Ты опровергать фельетон пришел или подтверждать.
— Я пришел с просьбой, — с достоинством произнес Васькин, — оградить меня от незаслуженных наскоков, чтобы меня не позорили перед людьми, чтобы не оскорбляли меня. Я имею пять правительственных наград, я лучший мастер на нашем заводе…
Кремнев поморщился и жестко сказал:
— Знаем. Но как же ты мог заставить семидесятилетнюю женщину лазить через окно, издеваться над ней?
— У нее, Семен Николаевич, два сына погибли в Отечественную, — вставил Николаев.
— Это же позор!
— По недоразумению, Семен Николаевич.
— Как же так, Андрей Петрович? — устало спросил Кремнев.
— Я требую, чтобы горком разобрался, только мальчишек ко мне больше не присылайте.
— Хорошо, — тихо произнес секретарь горкома. — Мы разберемся.
— Вот это правильно, — повеселел Васькин, и опять это был добродушный, улыбчивый человек. Он попрощался и вышел все той же неторопливой походкой уверенного в своей непогрешимости человека. Николаев проводил его взглядом и, когда за Васькиным закрылась дверь, задумчиво произнес:
— Такой представительный, симпатичный на вид дядька, а нутро-то гнилое.
— Философ, — едко усмехнулся Кремнев. — Оставь меня одного. Не до тебя.
Николаев не обиделся, приподнял на прощанье руку:
— Пока! — и вышел.
В редакции постоял в раздумье возле своего кабинета: что-то не хотелось туда входить. Прошел по коридору, взялся за ручку двери, ведущей в общую комнату, где занимались Ромашкин и еще два сотрудника, один новичок, только недавно принят, а другой старожил, и остановился: услышал голос Ромашкина. Неловко редактору подслушивать разговоры, а тут не утерпел.
— Из института ушел, а от тебя, уважаемый, и вовсе уйду. И покатился наш Колобок дальше искать медовую жизнь. Катился, катился и вот прикатился на стройку…
«Ах, стервец, — улыбнулся Николаев. — Новенького просвещает своей сказкой. Я тебе покажу!», но с места не сдвинулся, слушал чуть надтреснутый тенорок Ромашкина:
— «Колобок, Колобок, — сказали ему на стройке. — Останься у нас. У нас ты много заработаешь». Остался Колобок, да скоро ему здесь не понравилось, дальше катиться задумал. Его никто не держал, он все же заявил: «Я от папки ушел, я от мамки ушел, я из института, я из многотиражки ушел, а от тебя, уважаемый, подавно уйду». Катился, катился и к нам в редакцию закатился. А редактор здесь добренький, хоть и хмурость на себя напускает. Понравился Колобок редактору, тот и говорит: «Оставайся у нас, Колобок. У нас жить можно, не покаешься». Остался Колобок.
«Ну, и стервец!» — покачал головой Николаев и, резко отворив дверь, шагнул в комнату.
Разговор оборвался, усердно заскрипели перья. Ромашкин поерошил шевелюру и уставился на Николаева своими свирепыми глазами.