— Ты эту сказку брось рассказывать, — с нарочитой серьезностью произнес Николаев. — Нехорошо. Ты ж ни черта не понимаешь.
— А вы разве слышали? — простодушно спросил Ромашкин и вдруг улыбнулся. Миновала гроза — это он понял сразу, если редактор, вернувшись из горкома, начал с пустяков.
— Иди-ка, Ромашкин, на завод, нечего стул просиживать. Дам тебе кое-какие факты проверишь и напишешь. Ясно?
— Есть! — быстро отозвался Ромашкин Николаев вернулся в свой кабинет. Рабочий день, обычный день небольшой городской редакции продолжался.
НА ЛЕСНОМ ОЗЕРЕ
На лодочную станцию я приплыл вечером. Берег был глухой, сосновый. Лес корабельный, дремучий, подступал к самой воде. Сошел на берег и оказался в сумерках, хотя на спокойной глади озера пламенела пурпурная дорожка, а на кронах лип того берега трепетало зарево заката.
Федя Карманов, мой приятель, сидел на чурбане недалеко от дощатого продолговатого сарая — рыбачьей «гостиницы». Из маленького ведерка валил белый густой дым, разбивался о Федину спину и, распадаясь на два потока, тянулся к берегу. Этим нехитрым способом Федя охранял себя от комаров.
Федя задумчиво смотрел на длинный ряд лодок; легко покачиваясь от волны, рожденной моей лодкой, они глухо постукивали друг о друга бортами. Я посмотрел на худенькую спину парня, на непокорный жесткий чуб, выпирающий из-под серенькой старой кепи, на его чернобровое лицо, и мне почему-то стало жаль Федю: показался он каким-то маленьким, тщедушным рядом с корабельными соснами и величавым разливом озера. О чем он думал? Какие мысли тревожили его? Федя вообще не отличался общительностью. Но я его знаю давным-давно, кажется, еще с тех времен, когда он ходил под стол пешком. И отношения у нас были очень близкие, и Федя частенько откровенничал со мной. На озере он оказался случайно. Отец его — инвалид, в Отечественную войну потерял ногу, служил лодочником. Недавно заболел. Его увезли в город. Федя перед этим взял отпуск, куда-то собрался ехать, но раздумал и остался вместо отца. Не ахти уж сколько забот у лодочника: можно, и отдохнуть, вволю порыбачить… Неделя прошла еще ничего, а на вторую Федя заскучал — все-таки одиночество давило. Привык к коллективу, а тут один… Рыбаки наезжали редко, главным образом в выходные дни.
Я сел рядом с Федей и спросил его:
— Чего зажурился? Комары, что ли, одолели?
Он поднял на меня грустные глаза и виновато улыбнулся:
— Нет, понимаешь, покою от проклятых. Нарыбачил что-нибудь?
— Мало. Жарко, а вода еще холодная. Окунь не берет, а чебак надоел.
— Через недельку от окуня отбою не будет. Тогда потешишь душеньку, не уезжай.
Федя подбросил в ведерко сухих сосновых шишек — это они тлели в ведре. Потом спросил:
— Уху станешь варить?
— Утром уха, днем уха, вечером уха. Надоело.
— Надоест, — согласился Федя. — Это ее спервоначалу с аппетитом поешь, а потом не захочешь. Я вот тоже не люблю, чтоб повторялось одно и то же. Поневоле приходится. Назвался груздем, вот и приходится терпеть. Батька попросил еще недельку посидеть за него, а мне уже, по правде сказать, надоело… Убежал бы, да батьку не хочется подводить.
Мы посидели еще немного. Закат тихо догорел. И как-то сразу отодвинулся противоположный берег, окутался вечерней дымкой, озеро почернело. Стало прохладнее. Воинственно звенели комары, плескалась рыба. И вдруг в стороне, слева от нас, затукал моторчик лодки — затукал гулко, часто, неумолчно. И голубая лодка неожиданно вынырнула из-за островка и, высоко задрав нос, понеслась параллельно берегу. Скоро волны от нее добрались до нашего берега, заплескались, закачали лодки.
Федя заметно повеселел, вскочил на ноги и, сложив руки в трубочку, закричал:
— Ого-го-го-о!
Крик понесся над раздольной равниной озера и замер далеко, далеко за островами. Федя прислушался, крикнул еще раз, видимо, ожидая ответа.
Но ответа не было. Моторка бодро продолжала путь. Федю это нисколько не огорчило. Он снова сел, следя за лодкой, мягко, пожалуй, даже застенчиво улыбаясь.
Моторка вскоре развернулась и тем же путем уплыла за островок. Федя поднялся и сказал, что пора спать.
Мне не спалось. В «гостинице» было прохладно, зато пахло хорошо — увядшей травой. Комары не давали покоя и здесь. В голову лезли всякие мысли. Был и на соседнем озере, теперь вот четвертый день живу на этом, самом красивом, как мне казалось. Оно было большим, с причудливыми линиями берегов, с многочисленными заливчиками и зелеными островками. Лесное, глухое озеро. За ним синели пологие Уральские горы. Перед отпуском мечтал об этих краях, вечностью казались дни, отделявшие меня от блаженного мига, когда бы вдруг из-за крутого поворота лесной тропинки сверкнула желанная серебристая полоска воды! Но, как обычно, миновало первое возбуждение, и от красоты здешних мест стал уставать. Вернее, усталость рождали однообразие занятий, бездействие, или, как выразился Федя, стариковская жизнь. Потянуло к людям, пробудилась тоска по настоящему делу.