Так говорила Аспазия. Ей было жаль этого великого человека, которого она знала лучше, чем кто-либо. Она как бы видела его со всех сторон и, видя, ценила по-настоящему. Ценила так, как могла оценить сама Аспазия, чьи слова доходили до царского трона мидян.
Перикл сказал:
– О Аспазия, гляжу на тебя и радуюсь. Радуюсь, и не верится: ты ли это? Твоя ли речь доносится до меня? И когда я отвечаю: да, это она, это ее речь, – становится радостно! О Аспазия, мидяне говорят о любимой так: ты – солнце моей души. Ливийцы говорят о любимой: ты – свет моих глаз. А я говорю, о Аспазия: ты и солнце и свет моих глаз. Солнце – это начало всего живого. А глаза, видящие это начало, есть ключи к познанию красоты. Ты знаешь, Аспазия, как презираю я жалких графоманов, докучающих друзьям своей писаниной. Я не раз слышал от них эти выражения мидян и ливийцев. Но не могу не повторить их, ибо они верны, эти выражения.
Женщина подошла к нему неотразимо женской походкой и положила ему руки на голову, словно готовилась благословить его. Он обнял ее стан, чуть приподнял ее за талию, и тяжесть ее была ему в радость. Несмотря на годы его!
– Много в тебе силы, – сказала Аспазия.
– Нет, – сказал он.
– А я говорю – да.
– Аспазия, я старею.
Она обвила его шею руками, заглянула в глаза его и сказала:
– С годами ты становишься настоящим мужчиной.
Он удивленно уставился на нее.
Ночь наступила неожиданно: словно прикрыла тяжелыми ставнями небесное окно. Зодиак обозначился во всей своей недоступной красе. Знаки его как бы выставили себя напоказ звездочетам. Наступила горячая, напоенная ароматами садов афинская ночь. На Акрополе горело золотое копье Афины, соперничая с ночными светилами: на нем застыли лучи холодной луны, источающей яркий свет. Парфенон сиял в лучах – голубой, в голубом сиянии.
Они сидели в саду. Любовались небесами. Наслаждались земным зрелищем. Он молча указал на Парфенон. Она поняла его: да, этот будет стоять, как скала…
– Где бы он ни скитался, – сказал он.
Это о Фидии.
– Да, – подтвердила она.
– Что бы с ним ни случилось.
– Да.
– Даже если умрет на чужбине.
– Да, – еще и еще раз подтвердила она.
Он должен был говорить о Фидии. Думать о нем. Это была потребность. Почти постоянная.
– Если виновен Фидий – виновен и я. Если он присвоил себе кусок золота – присвоил и я. Если он украл хотя бы малую толику слоновой кости – украл и я. Если он вор – вор и я…
Она слушала его, положив голову на плечо – сильное, почти каменной твердости, настоящее мужское плечо, пахнущее мужским запахом.
– Они не посмели тогда нанести удар по мне. Но они изгнали Фидия. Если афиняне пойдут и дальше по этому пути – у нас не останется ни одного способного человека. Я говорю: Фидий – гений. И не потому, что он друг мой. Не потому, что был верным помощником во всех делах строительства. Человек, создавший из камня, золота и слоновой кости вот ее, – Перикл посмотрел на Акрополь, на копье, сияющее в руках Афины, – эту бесподобную богиню создавший, – несомненно гений…
Она согласилась с ним.
Он продолжал:
– Где же мера человеческой благодарности? Не в том ли, что за добро платят черной неблагодарностью? Фидий похитил золото! Сколько золота? Полталанта? Больше? Но зачем ему красть золото, если я выдавал ему из казны? Фидий присвоил кость? Зачем? Я давал ему кость для работы. Безотказно. И все-таки суд признал его виновным. Обладая в то время огромной властью, я ничем не помог ему. Может быть, в этом и есть теневая сторона демократии? Когда все решают всё.
Она резко отстранилась от него.
– Как? – сказала она. – Ты сомневаешься в том, что насаждал еще совсем недавно? Неужели ты хотел бы, чтобы народ решал все, как тебе угодно? Где же в таком случае демократия? Не вернее ли предполагать, что народ решил правильно, а ты – ошибся?
Он скорчился, точно от боли в желудке:
– Ты требуешь, чтобы я поверил в виновность Фидия? По-твоему, я должен объявить Фидия вором только потому, что народ несправедливо обвинил его в хищении ценностей? Скажи мне: я должен поверить в эти небылицы?
Аспазия положила руку на его руку, словно желая передать ему часть своего тепла и своей убежденности:
– Нет, о Перикл, ты должен оставаться при своем мнении, но ты обязан смириться перед судом народным. Иначе не имело смысла жить и бороться.
Он хотел было возразить ей, но в это время появился раб.
– Я с письмом, мой господин, – сказал раб.
– Подойди ко мне.
Это был молодой иллириец по имени Небус. Такой стройный, чернявый, молчаливый…
Небус подал дощечку. Перикл вытянул руку, чтобы лунный свет упал на письмо. И прочитал. А затем, не говоря ни слова, подал Аспазии.
– Кто принес? – спросил Перикл раба.
– Молодой человек в пурпурном старом плаще.
– Где он?
– Ушел.
– Ничего не сказав?
– Он сказал только два слова: «Передай хозяину».
– Можешь идти, Небус.
Перикл еще раз прочитал письмо. Оно было немногословно. И повторил вслух с некоторым, как показалось Аспазии, удовольствием:
– «О, великий Перикл, а все-таки был ты тиран и останешься им, если тебя снова изберут в стратеги наивные афиняне. Прощай, великий, благородный тиран! Агенор».
Книга пятая
Геродот выглядел смущенным. Присел. Потер руку об руку. Объяснил свое смущение: из Турии пришли неприятные вести. Тамошние правители перессорились меж собой. А когда правители ссорятся – жизнь для историка становится нестерпимой.
– А для поэта? – спросил Перикл.
– Поэту – что? Его дело – песни петь. А ссора служит ему пищей для размышлений.
Перикла рассмешило это утверждение.
– Однако же, – сказал он, – ты не слишком высокого мнения о певцах.
– Напротив! – Геродот вытянул правую руку. – Я о них самого лучшего мнения. Они – правая рука государства. Без них люди обратятся в стадо овец.
– А теперь, – продолжая смеяться, сказал Перикл, – поэтов ты превознес выше всякой меры.
Геродот сказал, что, во-первых, не хаял поэтов; во-вторых, не ставит их выше всех. К поэтам Геродот относится по достоинству: ибо песни нужны обществу, особенно демократическому.
– А в Италии, – спросил Перикл, – в Италии тоже поэты почитаются земными богами?
Геродот на старости – если пятьдесят с лишним лет можно назвать старостью – выбрал Турию в Италии для постоянного местожительства. Он заявил своим друзьям, что хорошо в Турии, где много простора для человека думающего, где не помышляют о войнах, а мир почитается высшим благом. А время от времени он будет приезжать в любимые Афины, чтобы подышать просвещенным воздухом. Что же касается Галикарнаса, где впервые увидел свет, то о поездке туда не может быть и речи – варвары оставили там слишком глубокий след. Италия – по его словам – страна, где человечество снова обретет себя, как во времена Гомера. Разумеется, под духовным покровительством Афин…
– А теперь о поэтах, – сказал Геродот. – В Турии тоже чтят поэтов, но пока их там маловато. Настоящих. А графоманов – полно. Впрочем, как и везде. А знаешь, где более всего графоманов?
Перикл предположил: в Афинах.
– Нет, – сказал Геродот.
– В Египте?
– Тоже нет. Хотя египтяне и любят пописать, а затем терзать слух своих знакомых.
– Неужели же в Вавилоне?
– Нет. В Колхиде. Там полно муз и поэтов. И щебечут поэты по-птичьи, так же как и египтяне в Мемфисе. Такая речь у них.
– Я бывал в Колхиде, мой дорогой Геродот. Не знаю, как там насчет поэтов, но вино отменное. И мореходы тоже. Я однажды похвалил тамошний мед. Они, колхи диоскурийские, заметили на это, что лучше меда – стихи и песни.
Геродот рассказал некую сказочку, которую выдал за быль (такое бывало с ним):
– Молодого колха ранили в ногу. Дротик повредил мякоть и вошел по самую кость. Не так-то просто вынуть из ноги скифский дротик. Воин попросил, чтобы спели ему песню. Желание его было исполнено. Слушая песню, колх позабыл о ране и о дротике, который был извлечен врачевателем…
– Будь я на твоем месте, – сказал Перикл, – я поселился бы не в Турии, а Колхиде. Диоскурия – приятнейшее место.
Геродот сладко потянулся и попросил вина.
– Ты много пьешь, – заметил хозяин.
– Пожалел?
– Для тебя – нет. Я знаю: не в твоем характере пьянство.
– Разве я произвожу впечатление пьяницы? Или ты, Перикл, и в самом деле стал скуп?
– Я всегда был бережливым.
– Не замечал… Прикажи принести вина – не пожалеешь. Я припас для тебя ворох городских новостей. А за вином язык становится шустрым.
Перикл выглянул за дверь и распорядился принести вина.
– Тебя не назовешь кутилой, – подтрунивал Геродот.
– Почему? Я очень люблю посидеть в кругу друзей.
– А ты бывал когда-нибудь пьян, милый Перикл?
– Нет. Это не в моем нраве. Тебе, наверное, известно, что я только раз был на свадьбе. Своего родственника Евриптолема. И сбежал, не дождавшись конца.
– Об этом весь мир говорил.
– Люди скверно живут, Геродот.
– Согласен. Хуже собак.
– Я не хотел бы восседать на пирах, когда мои соотечественники часто не имеют даже куска хлеба.
– Ты хочешь взвалить на свои плечи все страдания мира?
Перикл промолчал.
Принесли вино. Геродот поднял кувшин над головой. А в левую руку взял фиал:
– Перикл, мне хочется пить. Потому что муторно на душе. Ты понимаешь меня?.. Вот я не был здесь целый год. Не видел своих друзей. Скажу по правде: я унесу отсюда плохие впечатления. Мне кажется, что в самое сердце, в самую грудь мою насыпали тяжелого щебня… Дай-ка выпьем!