В войске Миронида находились сто тяжеловооруженных сторонников Кимона. Самого Кимона, преданного остракизму, афиняне не допустили к битве. Тогда Кимон обратился к своим единомышленникам с таким посланием: «Я, к великому своему огорчению, не смогу принять участия в битве и пролить свою кровь за счастье дорогих моему сердцу Афин. Молю вас: отведите от себя всякое подозрение, выкажите доблесть, которая присуща нам, афинянам. Пусть боги пошлют вам неслыханную и невиданную доблесть, на удивление согражданам и на страх врагам. Что бы ни случилось – даже самое худшее! – я уверен, что трусость не совьет гнезда в ваших сердцах. Вот случай, который посылают нам боги для того, чтобы афиняне могли убедиться в том, что вы есть сыны их доподлинные и родные! Знайте же: я с вами душою, я рядом с вами!»
Если только человек, имеющий сердце и печень, способен стоять непоколебимо, эти сто оказались неприступной стеною! Средь бушующей, подобно урагану, битвы они держались одиноким островом, о который разбиваются валы. Это видели все, и это было достойно оценено. Перикл сказал в разгар боя, имея в виду сторонников Кимона: «Вот пример, достойный подражания! Вот истинная доблесть, способная удивить все живое!»
Перикл и его войско, контратакуя, продвигались вперед, пытаясь перехватить наступающих врагов и, насколько это возможно, ослабить натиск.
Молодой Аристокл выказывал истинный пример доблести. Он бросался вперед и в неистовом рывке сбивал с ног противника. Меч его работал без устали, и его уже приметили враги, а приметив, оценили силу его. Именно этого и опасался Перикл, не спускавший глаз со своего подопечного. Молодость порою слепа, особенно в бою. Все это учитывал Перикл, руководя боем. Он приказал Аристоклу держаться по левую руку, не далее двух шагов. Каждый раз, когда Перикл бросал взгляд на Аристокла, он видел не Аристокла: перед ним как живые стояли родители Аристокла с мольбою в глазах…
Лакедемоняне шаг за шагом теснили афинян. Трава из желтой стала красной. Люди стонали на земле предсмертным стоном. А мертвые молчали, чтобы никогда – больше никогда! – не браться за мечи. Но и этот страшный пример не мог образумить воюющих, ибо так сильно было ожесточение одних против других. И так сильно оказалось желание победить во что бы то ни стало. Но кто победит? Это было не вполне ясно, хотя афинян изрядно теснили, а правое крыло их было разбито.
Периклову войску удалось расстроить ряды противника, и здесь уже бились один на один или один против двух или трех. Ежеминутно менялось положение: там, где бились двое, – уже лежали двое, там, где сражались трое, – оставался всего лишь один. В эти мгновения фессалийская конница без особого напряжения могла бы изменить ход сражения. Но – увы! – она уходила все дальше и дальше.
Лакедемоняне, проявив жестокое упорство, сломили гоплитов Кимона и прошлись по их телам. Это было тяжелым ударом для войска Миронида. Непоправимым ударом, ибо некому было оказать ему помощь: Толмид терпел урон, он отступал, а Перикл едва успевал отбиваться от превосходящих сил противника. О победе афинян теперь уже не могло быть и речи! Но пока человек жив, он надеется и верит…
Афиняне все еще жили. Сражались. И верили…
– Он снова появился у нашего дома, – сказал Евангел.
Хозяин, казалось, не расслышал этих слов: он слушал голоса ветра и дождя, голос тишины этой комнаты и голос сердца, которое уносило его в далекое прошлое…
Евангел повторил:
– Он снова появился у нашего дома.
– Кто?
– Этот молодой человек с горящими глазами. Я говорил с ним.
Перикл привстал:
– Что же он?
– Ничего… Стоит напротив и смотрит на наши ворота.
– Ты приказал ему удалиться?
– Да.
– Что же он?
– Все то же.
– Что же он, спрашиваю?!
Перикл задумался: что надо этому молодому человеку? Кто он? И откуда такое упорство?
– Я сказал ему: «Ступай займись делом». Он ответил, что нет дела более достойного, чем то, о котором желает поговорить с тобой. Я сказал ему: «Мой господин, как известно, не у дел. Он никого не желает видеть». – «А у меня, говорит, нет к нему просьбы, не надо мне от него ни одного обола, и я прекрасно знаю, что он не у дел, что никому больше не нужен».
– Так и сказал?
– В точности.
– Чей он сын?
– Не говорит.
– Откуда он?
– Не говорит. Но по всему видно – житель равнины, житель морского побережья.
– Я, кажется, припоминаю его. Он такой кудрявый?
– Да.
– Невысокий?
– Да. Худощавый.
– Глаза чуть навыкате?
– Глаза?.. Именно навыкате! С сумасшедшинкой.
– В прошлом году на агоре́ я часто ловил странный взгляд. Молодого человека. Лет двадцати.
– Да, ему около двадцати.
– Что было в этом взгляде? – Перикл потер лоб. – Что было в этом взгляде?.. Зависть? Нет. Злоба? Пожалуй. Негодование? Пожалуй. Ненависть? Пожалуй. Как ты сказал, Евангел, с сумасшедшинкой?
– А как же назвать это самое?.. Такое сияние?.. Такой блеск, исходящий откуда-то из глубины?
– Ты определил очень точно, Евангел.
Перикл свесил ноги. Скрестил руки на груди. Что же все-таки надо этому молодому человеку?
– Он стоит под дождем, Евангел?
– Не совсем. Но довольно мокрый.
– Что-нибудь важное у него? Как ты думаешь?
– Как видно, да.
– Что же это может быть?
– Не знаю. Он не говорит.
– И такая настойчивость…
– Куда уж больше!
– Он вооружен, Евангел?
– Под плащом одни книги.
– Почему же он не уходит домой?
– Желает поговорить с тобой.
Перикл прошелся по комнате. Медленно, степенно, той самой походкой., которая вот уж сорок лет так хорошо знакома афинянам. Походка мужа. Шаг волка. Осанка мудреца. Немного горделивая. Чуточку важная… Такая знакомая походка. Вовсе не торопливая. Всегда размеренная. Если даже случится затмение солнца или незнаемая сила тряханет землю. Походка, приводившая в восхищение одних. Походка, возмущавшая других. Походка человека, на первый взгляд пренебрегающего всеми прочими. Знающего цену только себе. Презирающего всех себе подобных. Возвышающегося над всеми.
Перикл сказал:
– А если упросить его, Евангел?
Он посмотрел на раба. Внешне будто спокойно. Но только внешне. Евангел все понимает, все видит, словно сквозь слюду или финикийское стекло. Нет тайны для Евангела, когда дело касается его хозяина. Евангел читает, как по открытой книге: достаточно, хотя бы на миг, увидеть лицо Перикла, непроницаемое для других. Будто всегда ровное, будто бесстрастное лицо этого прирожденного вождя афинских демократов.
– А если упросить его, Евангел?
– Я пытался.
– Если очень-очень?
– Умолять его? Этого сосунка?
Евангел никак не может позволить себе этого! Унижаться перед каким-то чудаком или сумасшедшим? Или попросту дураком?! Во имя чего? Проще отколотить его. Если Перикл не против, Евангел прикажет другим рабам, помогающим по хозяйству, – и этот сосунок костей своих не соберет! Да этого молокососа…
– Не раздражайся, Евангел, – остановил Перикл раба. – Ты же сам сказал, что не знаешь молодого человека. Ты сам сказал, что не знаешь толком, что ему надо. Ты же сам… Нет, так невозможно, Евангел! Любой гражданин имеет право обратиться к любому… – Перикл осекся.
– Правителю, – подсказал раб.
– Даже бывшему, – поправил его Перикл и улыбнулся. – Ведь мы ничего не знаем о нем.
Евангел двинулся было к двери.
– Не надо, – остановил его Перикл. – Я еще не сказал, что желаю его видеть.
– Он порядком досаждает нам…
– Да, – признался хозяин. И зашагал по комнате.
– Ты боишься его?
– Я?
– Да, господин мой.
– Я?
– В тебе все переворачивается, когда говорю о нем. Тебе очень неприятно, что этот молодой человек сторожит твои ворота. Что жаждет видеть тебя. Что желает говорить с тобой…
– Говори, говори, Евангел.
– Ты думаешь, я не вижу? Ты меняешься в лице. Другие не заметят этого, а я – замечаю. Самая худая весть для тебя – это весть о том, что молодой человек снова торчит у ворот. Или я говорю неправду, господин?
– Говори, говори…
– Это было летом. Я сказал тебе: он ждет. Тебе это очень не понравилось.
– Мне все были тогда противны.
– Ты сказал: «Прогони его!»
– Да, это верно.
– Он не подчинился. И с тех пор ты боишься его.
– Что бы ты сделал на моем месте, Евангел?
– Приказал бы проучить сосунка.
– При помощи кулаков?
– И ног в придачу.
– Ты жесток, Евангел.
– Как сама жизнь. И не больше других… А почему я должен быть добр, дорогой хозяин? Откуда взяться доброте? Или я впитал ее с молоком матери, которую не помню? Или мне внушил что-либо подобное отец, которого тоже отняли у меня? Откуда же, хозяин, браться доброте? Она же не витает в воздухе сама по себе! Ее не внушают боги. Человек передает добро человеку. Доброта растет как на дрожжах там, где все люди добры. Где меж ними не злоба и сплошная корысть. Я спрашиваю тебя: откуда же браться доброте?
Перикл укоризненно покачал головой:
– Евангел, ты гораздо добрее, чем представляешься в эту минуту. Разве человек не есть кладезь добра?
– И зла, – сказал раб жестко.
– В первую очередь добра.
– Они вполне совместимы?
– Увы, да!
– Слыхал. Это та самая диалектика, о которой толковали мудрецы в этой комнате?
– Да, Евангел, та самая. И между ними идет постоянное противоборство.