– Без семьи, – мотнула головой Настасья, разом вложив в свой короткий кивок ответы на все три вопроса этого представительного человека приятной, но заметно пожилой наружности.
Павел Сергеевич, ухайдаканный бессонной ночью на пусковой, затем этой ненавистной трясучкой по бездорожью, на самом деле ехал в это время домой, в свою здешнюю поселковую квартиру в специально построенном и охраняемом доме, персонально спланированную под его житейские нужды. По размеру жильё было не меньше московского, полученного в недавно возведённой высотке на Котельниках. Дали ему те шикарные метры, чтобы окончательно и надёжно заручиться лояльностью талантливого ракетостроителя. Это уже в 57-м имело место, когда все обвинения были полностью сняты, но подозрительность в отношении бывшего гулаговца всё ещё оставалась в негласной силе. В здешней же квартире, во Владиленинске, обитал он, используя меньшую её часть, махнув рукой на обживание остальной площади: не до радостей жизни было, сил едва хватало, чтобы доползти до кровати и ещё, может быть, пораскинуть в тишине мозгами, если не получится сразу провалиться в сон часов на пять-шесть.
Настасья всё делала именно так, как он придумал ещё давно, когда окончательно понял, что так и жить ему без семьи и завёл для себя некий условный порядок быта. Она же в чём-то даже превысила его надежды на домработницкую опеку. В тот день эта женщина-бетонщица быстренько почистила свою одежду и, чуя, что именно в эти минуты жизнь её меняется самым наилучшим из всех возможных вариантов образом, ловко принялась за домашние дела. Попутно проверила, чего там в холодильнике, и удовлетворённо шмыгнула носом.
Царёв отпустил сопровождающего и прилёг: сил после очередной неудачи с испытанием этой чёртовой МБР Р-7 почти не оставалось, злость не отпускала, голова отказывалась слушаться. Тот, который водитель, поначалу сделал попытку в мягкой форме не подчиниться Главному: просто невозможно, чтобы случайный человек, никак ещё не проверенный, оказался вдруг настолько близко к охраняемому объекту, да к тому же остался с ним один на один.
– Слушай, пошёл в жопу, – устало бросил охраннику Павел Сергеевич, – нет уже никаких сил орать на тебя, просто исчезни, и всё. И пиши чего хочешь, мне до этих ваших игр в шпионов дела нет.
Она осталась тем же днём, уже насовсем. Царёв сказал кому-то нужные слова, её тут же «пробили» на все дела, с пристрастием, убедились в стерильности помыслов и незатейливости жизни и быстренько оформили на двойную ставку, то ли уборщицей, то ли оставили числиться в бетонщицах, но уже при самой пусковой площадке.
Порой Павел Сергеевич ловил себя на мысли, что не может сформулировать для себя свои же примитивные желания, которые никак и никогда, даже самым малым краем, не пересекались бы с главными целями жизни. Всё в этом смысле бралось откуда-то и делалось само по себе: носки обнаруживались уже постиранными и аккуратно складированными в одном и том же ящике комода. Кто-то незримо и угодливо в его отсутствие, будто механический робот, исполнял не его, а, казалось, чью-то постороннюю и властную волю, не оставляя ни малейшего повода для любого недовольства или проявления собственной инициативы.
Он отвёл ей часть квартиры, так что при желании можно было существовать почти не пересекаясь. Теперь у неё была собственная спальня, кусочек тупикового коридора, личная ванная комната и маленький, но тоже совершенно отдельный от хозяйских маршрутов туалетик, отделанный белым кафелем до самого потолка. Это был полный человеческий караул, а точнее, абсолютный срам всей её предыдущей жизни. Вероятно, именно такое осознание себя внутри другой, царской жизни, через какое-то время привело Настасью к тому, что она попыталась сделать, добившись искомого со второй попытки.
Сама того не желая, Настасья возникла на его пути в довольно удачный для обоих момент. Да и то понятно – каждая встреча такого рода для любой незамужней бетонщицы, нетравматично поскользнувшейся в степной грязи, была бы по понятным основаниям счастливой вне зависимости от результата. Ему же, раздосадованному в тот день итогами последних испытаний, просто хотелось, чтобы перед глазами его, наконец, уже помелькал кто-то живой, с кем мог бы он поделиться дурным настроением, на кого бы мог обрушить накопившуюся усталость и немного погневаться, кто хлопал бы перед ним глазами, желая угодить любой слабости и при этом мало чего понимал бы из его обрывочных слов, если уж он на них решится. Просто, не признаваясь в этом самому себе, он хотел, чтобы его иногда пожалели по-простому, без обмана; причём не те, кто неслышно и невидно приходит и покидает в его отсутствие это неуютное, малообжитое жильё, а кто-то ещё, от кого будет пахнуть тёплым, чистым и уютным, кто будет угадывать всякое его движение, не раздражаясь и не раздражая его самого. И главное, чтобы такое существо, даже по картинке не могло надёжно отличить межконтинентальную баллистическую ракету от спутника матери-земли или же открытый космос от заурядного самолётного неба.