Я поставил голограмму на место. Йон умер от отравления, полученного при аварии на фабрике. Если бы у него стоял хоть простенький инъектор с противоядием, его бы спасли. Но мы были противниками вживлений, и в решающий момент это убеждение убило моего брата.
Я полностью разделся и встал перед стеной-зеркалом. Время подводить итоги.
Отражение встретило меня взглядом окуляров последней модели, издалека неотличимых от настоящих глаз.
Кожа по всему телу бугрилась от вживлённого под неё мышечного экзоскелета. Пожалуй, моё самое дорогостоящее улучшение – потому что находится в одном списке с экспансивными пулями и кассетными бомбами. Синтетические мышцы, прикреплённые к настоящим миллионами чувствительных синапсов, способны усиливать мои движения почти в десять раз.
Вместо левой руки, потерянной из-за неудачной первой имплантации, красовался многофункциональный механический протез. В него же я встроил пару дополнительных модулей: расширенную батарею и микрокомпьютер, напичканный самым различным софтом. Внутри протеза, под ладонной пластиной, прятался хакерский шип последнего поколения.
В ложбинке между ключиц небольшой дырочкой темнел клапан фильтра – благодаря ему я могу долгое время дышать даже ядовитым воздухом. На сгибе правого локтя – полностью заряженный инъектор: обезболивающее, антикоагулянт и адреналин, плюс слоты для всего, чем я отважусь разбавить свою кровь. Искусственное сердце прокачает что угодно.
И, наконец, едва заметный выступ на лбу, чуть выше переносицы. Он появился только сегодня. Нейронный фазовый ускоритель 2А. Шедевр среди всех существующих нейронных имплантов.
Я аккуратно потрогал биокарбоновую оболочку нового модуля. На ощупь как обычная шишка. Даже трудно поверить, что она одна повлияла на меня сильнее, чем восемнадцать предыдущих операций.
И вот оно – совершенство, обошедшееся мне в целое состояние и которое когда-то давно я считал уродством.
Мы с Йоном – дети из пробирки, выращенные в инкубаторе и отданные «родителям» в двухмесячном возрасте. Ещё в искусственной матке нам под кожу вживили специальные маркеры – крохотные точки на шее, заметные только вблизи. Они были с нами всегда, мы знали, что они означают, и росли, пребывая в полной уверенности, что мы – не настоящие люди, а всего лишь человекоподобные организмы. Да, наш генетический материал настоящий, как и у миллионов других искусственно рождённых. Приёмные родители, органы опеки и СМИ неустанно твердили нам: «Вы такие же, как все». Наука вторила им: «Искусственное рождение почти не отличается от настоящего». Умом мы понимали это, но всё равно не могли почувствовать себя частью человечества. И изо всех сил старались быть людьми.
На любые имплантации мы наложили негласное вето. Даже когда Йон в пятнадцать лет слёг с язвой, ни о каких искусственных органах не могло быть и речи. Лечили по старинке – диетами и антибактериальной терапией. Когда мне во время игры в гравибол раздробило кисть, хирурги собрали её, как смогли – потому что я наотрез отказался от протезирования. Из-за этого я до тридцати четырёх лет проходил с рукой, гнущейся только в одном суставе.
А потом Йона не стало, и я неожиданно для себя осознал, что являюсь человеком в намного большей степени, чем девяносто пять процентов грёбаных живорождённых. Я понял, что всё это время отказывался от общедоступных благ из-за глупой, наивной веры в человечность. И всё стало намного проще.
Три года я неустанно работал над собой, но теперь, оглядываясь назад, почему-то не чувствую никакого удовлетворения. Может это потому, что НФУ подавил мои эмоции, как и говорил Док?
Впрочем, неважно. Ведь я стал тем, кем стал, вовсе не ради удовлетворения. Всё дело в справедливости, и только в ней.
Я холодно смотрел в зеркало и видел машину, созданную для убийств.
Я сполна заплатил за свою наивность. Теперь кое-кто другой должен заплатить за всё, что случилось со мной за последние три года.