- Мистер Винн, сейчас вы зайдете в эту комнату и увидите там человека, которому будете очень рады. Но помните: если вы скажете что-нибудь плохое о Советском Союзе, ваше свидание будет немедленно прервано!
Войдя в комнату, я вижу подполковника в цивильном костюме - но рядом с ним стоит не представитель посольства, а моя жена.
В первый миг я не верю своим глазам. По всему моему телу пробегает дрожь, голова начинает кружиться, и я спрашиваю себя, не сошел ли я с ума. Переводчик предупредил меня о свидании с каким-то человеком, но это не какой-то человек - это Шейла.
Мы молча обнимаемся: я чувствую тепло ее тела, ее кожу сквозь платье, щеку, прижатую к моей. Когда мы отстраняемся друг от друга, она улыбается и говорит: "Привет, Грев!" А я - я не в состоянии произнести ни слова, меня бьет дрожь, и я могу только плакать: это не потоки слез, это маленькие слезинки, которые жгут мне глаза.
Шейла - славная девочка, она не плачет, хотя я вижу, как трудно ей сдерживаться. "Ну вот я и здесь, - говорит она. - Тебе от всех привет, особенно от Эндрю!" Овладев собой, я спрашиваю, получил ли Эндрю игрушечную гоночную машину, которую я послал ему из Вены, и она отвечает, что получил, машина замечательная: "А теперь посмотри: я привезла тебе кое-что из вещей".
На полу стоит чемодан. Подполковник делает знак переводчику - тот кладет чемодан на стол и открывает его. Внутри находятся ботинки на меху, перчатки, шерстяное белье, два толстых свитера и теплые носки. И еще много сигарет и бутылка виски.
Подполковник сообщает, что нам дается один час, и жестом приглашает сесть. Потом осматривает содержимое чемодана, разрешая кивком головы все, кроме виски.
Нам переводят его шутку: лучше бы миссис Винн взяла эту бутылку с собой, чтобы не замерзнуть на обратном пути. Мы садимся за стол, Шейла протягивает ко мне руки, мы сцепляем пальцы и попеременно сжимаем их, один за другим, как мы любили когда-то делать. Воспоминания о прикосновении ее рук и звуке ее голоса я отнес к числу запретных здесь, на Лубянке. Когда ночью они все-таки начинали меня одолевать, я принимался декламировать про себя стихи или составлять планы на будущее. Но сейчас я уже не борюсь с собой, я сжимаю ей руки и вглядываюсь в ее лицо.
Она рассказывает об Эндрю, о своих делах, о друзьях и соседях. В ее глазах я вижу наш дом. Она спрашивает, как меня кормят. Я отвечаю: "Неплохо, но не совсем так, как дома".
- Наверное, ты бы не отказался от гуляша?
- Безусловно, нет.
- Последнее время я его не готовлю.
- Но ты ведь не разучилась, правда?
- Нет, не разучилась.
Ее наручные часы показывают, что прошло уже полчаса: увидев, куда я смотрю, она поворачивает их на внутреннюю сторону запястья, слегка улыбается и продолжает свой рассказ.
В присутствии переводчика нет никакого смысла хитрить, вставить, например, какую-нибудь фразу с двойным смыслом, - Да, впрочем, и нет нужды передавать шифрованные послания. И мне вовсе не хочется, чтобы она разделила мою участь.
Нам остается только несколько минут. Я хочу слушать и слушать ее рассказы об Эндрю, о доме... Когда мы обсуждаем, что лучше подарить Эндрю на Рождество, подполковник делает знак переводчику, и тот объявляет:
"Вам пора прощаться, свидание окончено!"
Мы встаем. Появляются надзиратель с охранником.
Меня охватывает оцепенение. Ведь должен же быть какой-то выход... Но выхода нет. Шейла обнимает меня, быстро целует в губы и мягко подталкивает к двери. Я выхожу не оглядываясь.
Меня приводят в камеру, охранник вносит туда охапку моих вещей, затем дверь запирают, и я остаюсь один.
Невозможно было представить ее приезд сюда, а теперь так же невозможно смириться с мыслью, что она уехала. Я сажусь на кровать, все еще чувствуя вкус ее губ.
Наступившую пустоту слишком трудно описать.
У меня нет даже слез.
Когда в апреле 1961 года Алекс широкими шагами вышел из помещения таможни в главный зал лондонского аэропорта, он нес два тяжелых чемодана с такой легкостью, будто это были спичечные коробки. Поскольку с ним были еще шесть соотечественников, он поздоровался со мной с официальной сдержанностью и представил всех шестерых. Но когда мы вошли в гостиницу, расположенную недалеко от Марбл-Арч [Триумфальная арка в Лондоне], и его коллег развели по номерам, он схватил меня в медвежьи объятия и воскликнул: "Я не могу в это поверить, Гревил, просто не могу поверить!"
Всех членов советской делегации поселили в двухместных номерах - только Алексу достался одноместный, что позволяло ему после окончания официальной программы незаметно уходить ночью в расположенный поблизости дом, где начиналась его другая, настоящая работа.
Один этаж этого дома был арендован британской разведкой. В большинстве помещений там работали правительственные служащие, не подозревавшие о том, что происходит за дверьми остальных комнат. За дверьми же были два или три кабинета, комната для совещаний и - самое главное-операционный центр. Здесь были размещены пишущие машинки, магнитофоны, шифровальные аппараты, радиоаппаратура, фильмоскопы и кинопроекторы и установлена прямая телефонная связь с Вашингтоном. Дежурство несли стенографистки, машинистки, переводчики, врач, вооруженный стетоскопом, шприцем и тонизирующими медикаментами - для того чтобы Алекс, который за все время своего пребывания в Лондоне ни разу не спал больше трех часов в сутки, чувствовал себя свежим и бодрым, - и, конечно, череда офицеров британской и американской разведок.
Привезенные мной материалы так поразили Лондон -- который, надо отдать ему должное, не проявил эгоизма и поделился бесценной информацией с американцами, - что в первую же ночь в комнате для совещаний собралось много людей, которым не терпелось познакомиться с Пеньковским лично.
Поскольку мое присутствие на этой встрече не было сочтено необходимым, Алекс, зайдя в комнату, увидел только незнакомые лица. Среди многочисленных собравшихся были, в частности, руководители разведслужб и некая очень высокопоставленная персона, чье имя - одно из самых известных в Англии. Все они начали по очереди приветствовать Алекса. Однако тот, оглядев комнату, спросил: "А где Гревил Винн?" - и, несмотря на всевозможные заверения, отказался говорить с кем бы то ни было до тех пор, пока меня не вызвали из моего дома в Челси.
Может быть, он проявил чрезмерную осторожность, но я очень хорошо его понимаю. Алекс доверился мне, а доверие в опасном мире шпионажа - самое редкое чувство. И для Алекса еще более редкое, чем для меня. За все годы моей работы в разведке, в какой бы изоляции, в каком бы трудном положении я ни оказывался, всегда находились люди, на которых я мог полностью положиться.
Алекс же до нашего знакомства чувствовал себя в полном одиночестве. Разумеется, я сообщил ему номер комнаты, описал человека, который откроет дверь, и назвал его имя. Однако риск все-таки был - пусть и ничтожный, но достаточно реальный с точки зрения человека, для которого единственным способом самосохранения на протяжении многих лет были предельная осторожность и следование инстинкту.
В первую ночь Алексу не стали задавать много вопросов: необходимо было, чтобы он почувствовал себя среди друзей, в безопасности.
Через несколько ночей в той же самой комнате Пеньковскому довелось испытать самое большое потрясение в своей жизни: он встретил там старого друга - советского офицера, с которым вместе служил. Он буквально застыл от изумления: ведь этот человек считался мертвым! Алекс лично присутствовал на его похоронах в Москве, а теперь этот человек стоял перед ним, живой и улыбающийся. Похороны были фиктивными: русские знали, что он перебежал на Запад, но не хотели огласки.
Когда Алекс наконец понял, что перед ним не привидение, один из офицеров разведки спросил его, помнит ли он еще одного сослуживца. Да, Алекс помнил его, но не знал, что с ним случилось. "А капитан такой-то?" "Погиб в авиационной катастрофе". - "А генерал Н.?" - "Разбился на машине". Алекс становился напряженным и подозрительным, ошибочно решив, что это начало допроса.