Я подивился – в который уже раз – неистощимой изобретательности нашего народа, которая особенно ярко проявляется во всем, что касается нарядов. Я заметил, что человек в платье из чистой шерсти, подбирая сползающие рукава – а он делал это каждые две-три минуты, – заботился о том, чтобы надпись, свидетельствующая о качестве материала, не терялась в многочисленных складках одежды. На груди у щеголя красовалась золотая цепь.
Глава седьмая
Нанга был прирожденным политиком; что бы он ни сделал, что бы ни сказал – ему все сходило с рук. И пока люди прислушиваются к голосу сердца и желудка, а не разума, Нангам все будет сходить с рук. У него был редкий дар внушать симпатию, и, даже когда он говорил людям неприятные вещи, никому в голову не приходило обижаться на него. Помню, как, разговаривая по телефону со своим коллегой, министром общественных работ, он заявил, что не доверяет нашим молодым специалистам и предпочитает иметь дело с европейцами. Я понимал, что он говорит чудовищные вещи, но не мог всерьез рассердиться. Он был так дружески расположен ко мне, так откровенен. По-видимому, в нашей стране такой человек, как он, не рискует встретить осуждение, в худшем случае о нем скажут снисходительно: «Бог с ним, не обращай внимания».
Личное обаяние – это могучее и надежное оружие, позволяющее человеку оградить себя от естественных последствий своих предосудительных поступков или своего постыдного невежества. Как еще объяснить тот факт, что министр культуры, публично заявив, что он никогда но слышал о самом знаменитом в стране романе, стяжал аплодисменты и снова стяжал их, когда предсказал, что в недалеком будущем в нашей великой стране появятся великие писатели, равные Шекспиру, Диккенсу, Джейн Остин, Бернарду Шоу и – добавил он, подняв глаза от бумаги, – Майклу Уэсту и Дадли Стэмпу.
Когда министр кончил говорить, Джалио и редактор «Дейли мэтчет» подошли выразить ему свое восхищение и попросили текст речи. Нанга достал из папки два машинописных экземпляра и собственноручно внес в них поправки, добавив к списку известных английских писателей оба упомянутых им имени.
Редактор был мне уже знаком – несколько дней назад он заходил к министру. Этот неприятный человек с вкрадчивыми манерами был тогда, как мне показалось, недоволен моим присутствием, и я только и ждал, чтобы Нанга сделал мне знак покинуть комнату. Но он этого не делал. Напротив он, по-видимому, не хотел, чтобы я ушел, и я продолжал торчать в комнате. А гость, прежде чем перейти к делу – я так и не разобрал, в чем оно состояло, – долго ходил вокруг да около. Насколько я понял, в его распоряжении были какие-то материалы, которые он, желая угодить министру, воздерживался печатать. Однако министр явно не придавал этим материалам серьезного значения. Он, как видно, не прочь был поскорее отделаться от назойливого посетителя, но не решался выставить его за дверь. А газетчик тем временем болтал без умолку, и в уголках его рта противно пузырилась слюна. Он выпил две бутылки пива, выкурил несчетное количество сигарет и «стрельнул» у министра пять фунтов, поведав ему о своих неладах с хозяином квартиры, которому он задолжал. По его словам, дело было не столько в этой задолженности, сколько в том, что он и его домохозяин происходили из разных племен – племенная рознь давала себя знать.
– Вот видишь, что значит быть министром, – сказал Нанга, как только посетитель ушел. Меня поразила прозвучавшая в его голосе усталость, и мне вдруг стало жаль его. Он весь как-то сник – таким я его никогда еще не видел. – Не дай я ему ничего, – продолжал Нанга, – он завтра же напечатает обо мне какую-нибудь гадость. Это называется у нас свободой печати. А по-моему, это свобода шантажировать и чернить ни в чем не повинных людей. Не понимаю, почему наше правительство боится прижать этих газетчиков. Я не говорю, что им следует запретить критиковать – в конце концов, один бог безгрешен, – но нам нужна конструктивная критика…
Так вот, теперь этот же самый газетчик подошел к Нанге и воскликнул:
– Превосходно, сэр! Я помещу вашу речь на первой полосе вместо статьи, которую обещал министру общественных работ. – А я подумал: знаешь ли ты, что стало бы с тобой и твоими статьями, если бы это зависело от Нанги!
Было, должно быть, часов около восьми – во всяком случае, уже стемнело, – когда мы отправились домой. Как только машина тронулась, я отыскал руку Элен, и наши пальцы переплелись. Другой рукой я уверенно, как человек, не сомневающийся в своих правах, обнял ее за плечи.
– Вы произнесли замечательную речь, а ведь у вас даже не было времени подготовиться, – сказал я – просто так, лишь бы не молчать, а сам между тем весь дрожал от нетерпения. Я мысленно видел Элси в моей комнате, вернее, представил себе, как она сольется с чернотой ночи в отличие от Джин, которая, одеваясь, смутным призраком выступала из мрака.
– И старуха танцует, когда музыка велит, – ответил Нанга на нашем диалекте.
Я нарочито громко рассмеялся и перевел пословицу Элси – она говорила на другом диалекте. Мы теснее придвинулись друг к другу, я положил руку Элси на грудь и крепко прижал ее к себе.
Когда мы приехали, Элси поднялась наверх переодеться, а Нанга и я остались в гостиной выпить виски.
Надо сказать, что по дороге из больницы мы заезжали домой и Нанга приказал слуге отнести вещи Элси в комнату жены, что не на шутку меня встревожило. Но затем я быстро успокоился, уверив себя в том, что Нанга просто хотел быть тактичным и любезным, а вспомнив, как он говорил о предстоящем заседании кабинета министров, которое, быть может, продлится всю ночь, я снова почувствовал прилив благодарности к нему.
Моя комната помещалась на первом этаже, а комната Элси была расположена прямо над моей. Я решил, что, когда в доме все стихнет, я поднимусь по лестнице и постучу к ней. Она будет ждать меня. Я проведу ее к себе, и все будет шито-крыто, как будто наш хозяин ни о чем не догадывается.
Ужин был превосходный – рис, бананы, жареная рыба. Элси, необычайно соблазнительная в своем переливающемся желтом платье, завела разговор о председателе Общества писателей и его нелепом наряде. Я сделал слабую попытку вступиться за него:
– У писателей и художников бывают свои странности.
– Я думаю, он послушается моего совета, – сказал Нанга. – Он благовоспитанный молодой человек.
Это замечание удивило меня. Не иначе, как лестные слова, которые Джалио сказал о Нанге во вступительной речи, возымели свое действие, а еще вероятнее, от Нанги не ускользнуло, с каким уважением один из послов обратился к писателю, чтобы попросить у него автограф. Помнится, в ту минуту я посмотрел на Нангу и прочел на его лице изумление и недоверие, но я никак не предполагал, что этого эпизода окажется достаточно, чтобы после недавней стычки он назвал Джалио «благовоспитанным молодым человеком».
Само слово «благовоспитанный» поразило меня почти так же, как и смысл, который вкладывал в него Нанга. Не знаю, можно ли назвать Джалио благовоспитанным человеком или нет, но в данном случае такая характеристика была совершенно неуместна. Нанга владел английским ровно настолько, чтобы, не заботясь об оттенках, высказывать свою мысль в ярких и энергичных выражениях. Как-то раз он сказал мне, что на пути из Анаты в столицу он попал в поистине роковое дорожное происшествие. Я решил, что кто-то погиб. Но когда он рассказал историю до конца, я понял, что слово «роковое» значило у него «очень неприятное».
Вскоре после ужина я ушел к себе, надеясь, что Элси и Нанга последуют моему примеру. Элси меня поняла. Через некоторое время, заглянув в гостиную, я убедился, что ее там нет. Но Нанга продолжал сидеть на прежнем месте, уставившись в папку со своей речью. Каждые две-три минуты я заглядывал в дверь – Нанга и не думал уходить. Уж не уснул ли он? Нет, я видел, что он пробегает глазами страницу. Меня взяла злость. Почему бы ему не забрать эту проклятую папку к себе в кабинет? Но, пожалуй, больше всего меня злило то, что у меня не хватает смелости пройти через гостиную и подняться в комнату Элси. Быть может, он именно этого от меня и ожидал. По правде говоря, отсутствием смелости в подобных ситуациях я не страдаю. Но Нанга с самого начала обезоружил меня своей деликатностью, и теперь все упиралось не столько в мою нерешительность, сколько в мое нежелание выставить Элси шлюхой перед посторонним человеком. Мне оставалось лишь злиться и ждать. Я то садился на кровать, то вставал и босиком, в пижаме принимался ходить взад и вперед по комнате.