— Да я знаю, что он, — Егором я его прозвал.
Сидоров досадливо махнул рукой.
— Какой там Егор… Егор! Оборотень то был… Монах утопший, как считают, а на самом деле он… в бобра перевернутый русалкой.
Я рассмеялся. Сидоров снова махнул рукой. Помолчал немного. Вздохнул, отвернулся. И под стук колес и поскрипывание старой телеги в пронизанном голубыми лунными лучами лесу я услышал от него такую историю:
— Может, двести, может, больше годов назад то было. На верховье нашей речки жила в поселке красавица-раскрасавица. Дочка чи князя какого, чи графа. Из татар. Звали ее Усма. Отец замыслил отдать дочку за сына своего дружка какого-то. Она ж глядела в другую сторону. Кто-то иной ей полюбился. Однако отец отдал. Свадьбу сыграли. В ту же ночь, так и непочатая, пропала Усма. Видели ее старые бессонные люди — бежала она телешом из мужьего дома к речке. С тех пор и речка прозвана Усманкой. И когда луна восполнится, бают, стали видеть, кто когда, ее, ту красавицу, на Усманке. Выйдет она из леса-чащобы и купается, плещется, плавает. Кто один раз увидит, покой потеряет, бегает на речку кажну лунну ночь, высохнет и помрет или бежит отсюдова в другие края.
Вот и монах тот, здешнего монастыря, парень молодой, видный, увидел ее. Однако решил он эту нечисту силу отсюдова изгнать. Стал ходить на лодке к той березе на протоке. Святу воду с собой брал в бутылочке, чтобы, значит, обрызгать русалку с молитвою и спасти душу неприкаянну. Ходил-ходил и в одно утро не вернулся. Стали его искать. Нашли на берегу там, на том плесе, рясу его, хрест, а тело — нет. Все кругом шестами и граблями прощупали. Пропал он насовсем и без следа, монах этот. А на плесе проявился огромный бобер. Стало быть, обратила она того монашка-человека в зверя, себе в пару. Для людей он бобер, для нее парень. И с той поры она никому в обличье девки себя не показывает. Вот как бывает. А ты ловить его задумал, дурья голова… Хорошо еще, живой остался…
Сидоров стегнул прутиком перешедшую на шаг кобылку. Дорога стала лучше. Станция была недалеко.
— Таких историй много рассказывают, — сказал я. — В литературе они тоже есть. Лорелеи, например…
Сидоров снова стегнул кобылку, сплюнул.
— Тьфу на тебя… Кака така Лелея? Не слыхал. А Усманка есть. И бобер заместо монашка тоже.
— Ну, что тело его не нашли, не доказательство… Раков в речке много. А может, и волки…
Сидоров совсем рассердился.
— Молод еще ты спор такой заводить, — проворчал он. — Хоть и образованный, студент! Раки! Да разве они в одну ночь человечье тело сожрать могут? Волки! Ты не знаешь, что ли, они около своих гнезд не добычат? А там, в крепях по берегу, всегда у них логова были. Точно — он тебя самого чуть не изничтожил. Может, надоел ты ему, подглядыватель, может, приревновал он. А почему нет? Может, он ей надоел и она тебя на прицел взяла, не дай осподи…
Я рассмеялся.
— Тоже, нашла героя!
Но все ж, честно говоря, мне было приятно высказанное Сидоровым фантастическое предположение!
В заповедник я вернулся дней через десять. Ранку на шее залечили, но шрам от нее остался у меня на всю жизнь. Лунные ночи к тому времени отошли, и продолжать наблюдение за Егором я не стал. Решил — буду вскрывать большую хатку, где он, очевидно, проводил дневные часы, а вход в нее загорожу сеткой. Посчастливится — поймаю хозяина, нет — на худой конец привезу Мантейфелю бобриху. И назову ее Русалкой.
Зимин сначала не разрешал мне порушить обиталище бобровой семьи. Я обещал ему статью в каком-нибудь журнале о его заповеднике, и он согласился.
— Очень нужна такая статья. Поможет штаты получить. Деньги на ремонт. Только людей в помощь не дам. Все заняты.
Пришлось снова отправиться на отлов одному. Осмотрев большую хатку Егора за плотиной, я убедился, что у подводного лаза в нее есть свежие следы зверей. Плавали зеленые листья осины, на донном иле не размылись еще отпечатки лапок и борозды от хвоста. Я укрепил между двумя кольями сетку и стал вскрывать крышу хатки. Это оказалось нелегким делом. Бобровый домик был сложен из метровых чурбаков в руку толщиной, кусочков ветвей и стеблей куги, плотно сцементированных подсохшим, утрамбованным илом. Все же, обливаясь потом, за полчаса напряженного труда я пробил вверху хатки «окно», просунул туда палку и стал шуровать ею, рассчитывая напугать и выгнать ее обитателя или обитателей в сетку.
— Вот теперь ты попадешься, дружок! А ну, давай, давай, вылезай по-хорошему.
И Егор вылез из своего дома. Увы… в другую дверь. За спиной я услышал глухой всплеск и пыхтение, а когда обернулся, увидел от загороженного сеткой лаза поднявшуюся со дна заводи муть и лоснящуюся спину огромного бобра, который быстро уплывал вдаль, в сторону непролазного, заросшего кустарником и камышами болота.