Книжка написана была очень убедительно и ярко. Это усиливало впечатление от высказанных в ней мыслей.
«А как же человек? Он ведь тоже биологический тип и должен вымереть сам по себе? — думалось мне. — А как же с прогрессом человечества? Мировой революцией? Нет, он, этот Козо-Полянский, и вправду реакционер!»
Когда я пришел домой, брат взглянул на меня и сказал:
— Ты даже почернел от своих занятий. И глаза у тебя дурные. Пойдем вечером на лещей, за Лысую гору.
Я согласился.
За Лысой горой, под крутым, заросшим кустарником и лесом правым берегом реки Воронеж, было несколько глубоких заводей. Одну из них, с камышами у кромки воды и черной корягой сбоку, мы и выбрали для ловли. Когда свечерело, воздух посвежел и ласточки перестали чертить крыльями ставшую глянцевитой и темной поверхность омута, на удочку у брата взял хороший лещ. Потом и мне удалось подсечь широкую розовато-оловянную рыбину. Совсем стемнело. Клев кончился. Мы решили не уходить. Ночи июня коротки, скоро придет утренняя заря, и снова, наверное, будет клев. Глубокая тишина окружила нас. Поздний соловей лениво пощелкивал в зарослях по овражку, но и он скоро смолк. Теперь лишь иногда издалека, с лугов левобережья, доносились девичьи песни.
Я сидел над своими удочками в двух шагах от черной коряги. Силуэт ее сначала четко отпечатывался на поверхности воды. Вскоре, когда погасли на небе последние облака-перья, он как бы потонул. Пришел час глухой ночи.
Снова лениво защелкал соловей. Стало бледнеть небо. Коряга выплыла из омута. Одно из моих удилищ дернулось и стало гнуться к воде: на крючок сел небольшой сомик. Вскоре была вторая поклевка. Потом еще. И к восходу солнца у меня да и у брата на куканах возилось по нескольку вполне приличных лещей и пара сомиков.
Что значит бессонная ночь в восемнадцать лет на рыбалке или охоте? Никакой усталости. Наоборот, весело обсуждая перипетии утренней ловли, мы бодро зашагали домой по просыпающимся улицам. И экзамен, и Козо-Полянский мне теперь не были страшны.
…Весьма строгого вида молодая женщина в черном платье, ассистентка профессора, встречала студентов в зале на втором этаже биофака.
— Ваша фамилия? Курс? Факультет? — спрашивала она и отмечала в журнале явку. Некоторых отправляла восвояси. — Придете послезавтра к десяти. Вас в списке деканата нет.
В этом списке я оказался четвертым. А всего в нем было внесено только десять человек. И все старшекурсники, мне незнакомые. Они сгрудились и, вполголоса что-то обсуждая, листали учебники и конспекты. Я присел на подоконник и огляделся. Зал был довольно большой. Стены и простенки между окнами занимали высокие ореховые шкафы с папками, видимо гербариями, книгами и комплектами ботанических журналов на разных языках.
Напротив входной двери была другая, обитая черной клеенкой, с латунной табличкой: «Профессор Б. М. Козо-Полянский».
Весьма строгого вида женщина скоро прошла в нее и, вернувшись, вызвала первого из ожидавших. Когда он скрылся за дверью профессорского кабинета, его товарищи замолчали.
«Ну и нагнал страху на них этот реакционер, крыса научная!» — подумал я. Но, по правде сказать, и у меня заныло сердце.
Первый экзаменующийся провел за черной дверью, мне показалось, не много времени. От силы минут десять. Когда он появился, а на смену ему в кабинет вошел следующий, товарищи обступили его.
— Лишайники, — сказал он, предупреждая единственно возможный вопрос: «Что спрашивал?» — Погонял, как всегда. А зачет поставил. — И наконец-то улыбнулся.
Второго студента профессор держал долго. Это было плохим предзнаменованием. Оно и оправдалось. Козо-Полянский парню зачет не поставил, что-то напутал парень, отвечая на вопрос о плотоядных растениях.
Теперь и я заволновался и сделал то, что совершенно напрасно делают, пожалуй, многие на краю экзамена, — вытащил из кармана куртки блокнот с записями лекций Келлера и стал его лихорадочно листать. Никогда от такой последней подготовки большого толку не бывает! Все студенты об этом знают. И все же… Ассистентке пришлось дважды повторить мою фамилию, прежде чем я ее расслышал и ринулся в кабинет профессора.