— Ну, и открывай дома сосисочную фабрику.
— А помучайся с мое, тогда запоешь. А то по консультациям все умеем бегать, шустрячка-сонька.
— Отстаньте от женщины.
— Как детей, так давай, двое уже служат, а как сосиски, так шишка с маслом.
— Тоже разговорчики.
— Ну, параши.
— Уйди с глаз порезвее, тютя-матютя. Петухом у меня закукарекаешь.
Ну что с людишками делают, думал Владимир Иванович, ты ведь брось им сосиски, да без бумаги, так ведь схватят и спасибо скажут.
Это он, впрочем, зря высокомерничал. Купить сосисок ему очень хотелось. Иначе махнул бы рукой и покопатил домой — а пусть хозяйка сама выкручивается. Но хозяйку ему было жалко — ей сегодня в восемь вечера заступать на дежурство — а это телефонистка на междугородной — а завтра по магазинам не побегаешь, потому что надо сидеть с больной Иришей.
И так это незаметненько добрался Владимир Иванович до последней прямой — коснулся плечом прилавка, так это до победы оставалось метров семь. И тут заметил он, что сосиски тают уж очень быстро, прямо-таки на глазах испаряются. Причем новых не подносили.
И тихо как стало в магазине — словно бы смотрит всякий человек, как тает счастье либо жизнь его или близкого человека, а сделать ничего не может.
А проскользнул мимо рассольников, икры кабачковой диетической, добрался уже до масла растительного и нервничал, сердился на тех, кто задерживается у прилавка или пытается втереться без очереди, — а никто и не пытался, понимая, что жизнь все же дороже сосисок, — ведь же растерзают люди, если что.
И здесь дело какое: понимал, конечно, Владимир Иванович, что из-за сосисок изводиться, даже стыдно ему было — никогда не следует ронять свое рабочее достоинство, все понимал он, успокаивал себя, да пропади они вовсе пропадом, эти сосиски, но душа горела, и она очень желала, чтоб ему, хоть последнему, но что-нибудь досталось.
А люди, видя близость конца, завелись, глаза у них завидущие, в движениях суетливость, вот скажи человечку: унизься — и дам товар без очереди, — и унизится, да сам он такой же, Владимир Иванович, коли попал в круговерть очереди. Да и кто ж это в деле таком спокойствие сохранит? То уж человек без сердца, каменный человек.
Но все на свете имеет конец, верно ведь? Продавщица громко сказала:
— Всё! Граждане, не стойте!
И тишина утраты, и сразу за ней взрыв:
— А мы-то что же?
— А говорила задним — не занимаете.
— Да что дразнитесь!
— Сами небось нахапали.
— Ряжки наели!
— Да, и себе кило. А постой здесь двенадцать часов.
— Только по губам помазали, параши.
— Хабалка!
— А директора дайте!
— Может, сразу министра?
— Издевается.
— Дайте книгу жалоб!
— И предложения?
— Издевается, матрена! Где товар? Дайте начальство — хуже будет. Прилавок разнесем, — и кто-то стукнул кулаком по прилавку.
Продавщица малость струхнула.
— А вот милицию, — заливисто начала она.
— А обэхээс, — крикнул кто-то издалека.
Позвали заведующую, женщину пожилую и болезненную.
— В чем дело, товарищи?
— Под прилавком пошарьте.
Та заглянула под прилавок.
— Нет ничего.
— И нам позвольте.
— Не имею права. Вы в одежде. Я вынесу накладные.
И вынесла. Протянула кому-то.
— Видите: сосиски, семьдесят килограммов. Было здесь семьдесят, вот вы, женщина?
— Примерно так.
— Отдыхайте, товарищи. Приходите завтра.
— Да что это с людьми делают.
— Сами от пуза, в три горла, на нас — наплевать.
— Разговорчики такие.
— Скоро требуху выбросят, а мы будем жрать и хрюкать.
— Тоже поосторожней на поворотах.
И всё! Стихли люди, лишь глухое ворчание — обнаглели! наплевать! народ!
Ах ты, какое канальство. Час вычихали — и хоть бы что. Не в часе дело. Не то обидно. Человека не уважают — вот что обидно. Смех на такие слова, одни смешки-смефуечки. То ли ждет нас, бабуся, какая зима ожидает нас, милая, какая зима, еще только декабрь, дорогая.
Да, декабрь стоит, месяц тяжелей, и погода наимерзейшая: вроде снежок днем падал, и мог, казалось бы, прояснить воздух и дать человеку возможность увидеть мелкие звездочки, — но нет, тяжело лежит низкое небо, липкий туман опустился на землю, дома влажно, холодно блестят, дует с залива ветер и донага раздевает человека, в какие одежды он ни рядись, тротуары чем-то посыпали, и жижа хлюпает под ногами, и прямо ходить нет никакой возможности из-за сопротивления ветра и плотного тумана, и приходится бочком продираться сквозь туман, сдерживая, разумеется, поахивания при всяком неосторожном шаге.