Ноябрь.
Играл в первой половине месяца у героев Ханко в к[ино]т[еатре] «Гигант»{166}. В зале было около 3 тысяч народа. Наш часовой, поставленный в артистической, имел исключительно тупую физиономию. В конце концерта он оживился, когда с ним заговорили. Черкасова заявила ему, что, так как он не слышал нашего концерта, следующий будет посвящен ему. Оказывается, он не имел права с нами разговаривать, и это, очевидно, тоже влияло на вид его физиономии. Но все-таки она была очень тупой.
25 ноября.
Голод{167}. Вчера был концерт назначен в госпитале. Начало 2 ч. 30 мин. Но с 1 ч. 45 м. началась тревога и кончилась около 5-ти часов. После тревоги я решил все-таки поехать. Сразу оделся и вышел. Шел я по стенке, боясь снарядов, но, подойдя к 3-й линии, над головой просвистел снаряд и ударил где-то близко на Первой линии. Я скорей полез в ворота под арку. Пропустил один 42-й трамвай. Но люди ехали и шли как ни в чем не бывало{168}. Решился и я поехать. Ездил смутный, с тревогой в душе, но благополучно туда и, узнав, что концерта не будет, обратно.
23/XI играл на Васильевском в госпитале, выступал герой Советского Союза. Действительно, замечательный вояка. Во время его выступления опять шел обстрел, и снаряды падали где-то близко на Среднем проспекте. После концерта я провожал Шифмана к остановке, но на 1-й линии упал снаряд. Я отпустил его одного, а сам пошел домой, предложив ему пойти ко мне.
22/XI.
Пасмурный день. Все же был воздушный налет. В 4 часа должен был ехать на концерт на Выборгскую сторону. Ждал Шифмана, пока он пообедает в Доме Красной армии{169}. Вышли мы в 4.15, сели на 25-й номер и проехали одну остановку. Подъехав к Литейному мосту, вагон остановился. Немцы обстреливали Финляндский вокзал. Над нами свистели снаряды. Люди стали выбираться из трамвая и побежали искать убежища, но такового вблизи не оказалось. Я побежал, понукая все время Лазаря. Под аркой в доме Дуси Финской{170} мы хотели отстояться, но пошли в Дом Красной армии. Там встретили Черкасову. Она тоже ехала на концерт, но с моста вернулась обратно. Мы подождали полчаса и, видя, что трамваи не идут в ту сторону, решили пойти по домам. 22-го был особенно сильный обстрел — это они отмечали начало 6-го месяца войны.
25/XI в 9 часов поехал в театр на репетицию квартета. Я приехал первый, затем пришли Лазарь и Ерманок. Шер не явился. Я и Лазарь очень злились. Ерманок опять приставал со своим отъездом с Рубинштейном{171}. Шифман наотрез отказался, я тоже. Мы с Шифманом репетировали «Пассакалию» Генделя. Через час пришел Шер. У него «жена заболела» — ну ладно! Поиграли до 12-ти час. и пошли обедать в ЦДК. Шер меня все время уговаривал ехать. Когда я шел обратно в театр, навстречу мне 2 женщины везли труп, завернутый в тряпки, на санках{172}. У изголовья лежала подушка, и затвердевшие ноги далеко выдавались из санок. Мне стало очень неприятно{173}. В театре увидел Горлова{174}. Старик явно распух от голода. Михайлов{175} тоже еле ходит. Тревога: с 12-ти до 12.30, с 1.30 до 1.45. За этот короткий промежуток успел только зайти к Любе. Дома был Буся. Еще во дворе меня захватила третья тревога. Я сидел и дремал, изредка отвечая на Бусины вопросы. Пришел Сонин жилец. Поговорили. В 5 час. кончилась тревога. Я зашел в театр узнать, получила ли мне Черкасова шоколад{176}{177}. Она получила, но уже ушла. Я пошел домой. Трамваи настолько переполнены, что даже без инструмента я сесть не мог. Пошел пешком и по дороге зашел в Филармонию узнать в библиотеке насчет «Эгмонта»{178}. Библиотека была уже закрыта. Дойдя до Дома книги{179}, сел в четверку и поехал — благополучно — домой.
26-е.
С утра к 8 часам пошел в баню{180}. Приятно было вымыться. Народу мало, вода горячая. К 10-ти поехал в театр на репетицию квартета. Лазарь опять должен идти в военкомат, и репетиция не состоялась. Был Рубинштейн. Лазарь и я опять отказались от его предложения. Ерманок настойчиво уговаривал и запугивал. Он невыносим, как всегда, со своими неизвестно откуда полученными последними известиями, что верхушка театра уедет, а нас оставят на произвол судьбы. С 12-ти часов тревога. До нее успел съездить в библиотеку Филармонии. Сижу в ТЮЗе в «убежище». Слышал и даже как будто принимал участие в разговоре А. А. Брянцева с Охитиной{181} о возможностях выбраться из Ленинграда. Максимум можно вывезти на самолетах 20–30 чел., остальные должны идти пешком{182}. Страшно. Значит, дела действительно плохи, если даже Брянцев собирается покинуть город. Кончилась тревога в 4 часа. Прибежала Черкасова и повела нас на концерт в Европейскую гостиницу{183}. Как не хотелось идти играть. Я был ужасно голоден, хотя утром завтракал и перед тревогой взял у Черкасовой полученную ими (вместе с Идой) для меня плитку шоколада, от которой отламывал по кусочку и ублаготворял себя. Пришли в Европейскую. Лазарь нервничал, хотя вел себя очень сдержанно, он был потрясен разговорами об отъезде-уходе и тем, что не мог с утра попасть в военкомат. Теперь он туда опаздывал из-за никчемного концерта. Проходя к гостинице, мы увидели новую воронку в Михайловском саду, очевидно, опять метили в Европейскую. Через несколько минут по нашем приходе была объявлена вторая тревога. Мы пошли в убежище в тяжелом, неприятном состоянии. Было тесно, и я не мог себе найти места. Стояли час с лишним. У меня что-то болело в левой нижней части живота. Когда тревога кончилась, Черкасова опять стала выяснять о возможности концерта. Но света не было. Лазарь до второй тревоги все же побежал в военкомат, но не знаю, поспел ли. В 7 час. наконец выяснили, что концерта не будет. Пошел с Хряковым{184} домой, перед тем умолив девушек, идущих в ТЮЗ, взять с собой Шифмана альт{185}. У штаба сели на [семе]рку, которая по объявлению кондуктора шла через Дворцовый мост, но она повернула к площади Труда. Еду, дрожу. На площади затор. Через некоторое время выбрались из вагона и пошли, по пути влезли в 35-й. Меня окликнул Курлянд{186}. Мы соскочили на набережной и пошли к Большому. На углу Большого и 8-й линии стояли и разговаривали. Чувствовалось, что Виктор не прочь ко мне зайти, но мне не хотелось его приглашать, т. к. я хотел есть, а угостить его было нечем. Расстались довольно холодно, по моей вине, а я бы очень хотел, чтоб он пришел.