Все же если вчитаться в дневник, то по разрозненным упоминаниям можно узнать, что Маргулис почти ежедневно участвовал в выступлениях на мобилизационных пунктах, в местах формирования, позже — в воинских частях, госпиталях. Из отдельных записей видно, что авторитетные люди хорошо отзывались об его искусстве, что его были готовы привлечь к работе (и привлекали) солидные учреждения. Проскальзывает в записях и другое — затаившаяся в глубине души тоска по тому времени, когда музыка была главным делом жизни, когда можно было в повседневных занятиях (необходимых, как для обычных людей зарядка) остаться с музыкой один на один.
Его блокадная жизнь сложилась так, что он постоянно перемещался по городу, общался с десятками (а может быть — сотнями) людей — то мельком, то длительно. В дневнике возникает целая галерея «моментальных фотографий», словесных портретов — то сделанных эскизно, штрихом, то прорисованных более тщательно. Складывается сложная полифония характеров, мнений, судеб. Одни люди сосредоточивались на своих, эгоистических проблемах, другие не забывали о близких, жертвовали своими интересами. Кто-то искренне верил в скорую победу, кто-то проявлял скептицизм. Многие стремились эвакуироваться, но немало людей категорически отказывалось уехать. Среди коллег Маргулиса были и юноши-добровольцы, и музыканты, идущие по призыву, и их товарищи, стремящиеся заменить отправку в действующую армию работой в музыкальных коллективах. Описывается поведение людей во время бомбежек и обстрелов города, на оборонных работах — иногда (особенно поначалу) паническое. Однако ленинградцы довольно быстро пообстрелялись, начали вести себя спокойнее.
Дневник пронизан разного рода приметами времени. Даже я, «стопроцентный блокадник», находил на его страницах что-то для себя новое. Приведу не очень серьезный, однако о многом говорящий эпизод. Объявлена воздушная тревога, вой сирен извещает о том, что к городу приближаются немецкие самолеты. Водитель трамвая — по терминологии тех лет вагоновожатый — останавливает вагон, предлагая всем выйти и укрыться. Но люди хотят скорее попасть домой. К тревогам они уже привыкли, а идти пешком тяжело. И пассажиры начинают убеждать вожатого, что он ослышался, что никакой тревоги нет…
Естественно, на первом месте в дневнике жизнь самого Маргулиса — события, мысли, переживания. В описаниях проявляются особенности его натуры, его характер. На агитацию идти добровольцем он не откликнулся. Получая повестки военкомата, каждый раз являлся куда следует. Мобилизован он не был. Сыграло, видимо, свою роль его активное участие в концертных бригадах, обслуживавших армию, ходатайства с места работы. Мобилизации другого рода, как и иные предписания, охватывавшие всех ленинградцев, коснулись и его: впечатляющие страницы дневника посвящены летним оборонным работам под Кингисеппом, дежурствам в составе команд Местной противовоздушной обороны (МПВО). Маргулис участвовал в изготовлении маскировочных сетей, в уборке города. Короче говоря, был одним из десятков тысяч ленинградцев, в чью жизнь вторглась война.
Маргулис стремился уехать из Ленинграда. Но это не сложилось. Судьбой ему было определено вынести все испытания, выпавшие на долю города. Он постоянно ощущал висевшую над ним, как дамоклов меч, опасность стать жертвой бомбы или снаряда. Познал муки голода. Проблема еды — главная тема осенних и, особенно, зимних записей. В них регулярно сообщается о нормах выдачи продуктов, о ситуации в магазинах и столовых, о ценах на рынке, об обменных операциях (деньги утрачивали свое значение, и процветал «натуральный обмен». Сообщается также о поступавших со стороны «подкреплениях». Артистов, приезжавших с концертами в воинские части, обычно «подкармливали» (ходовое выражение военных лет). Обеденные талоны в свою столовую давал, кроме того, посылавший бригады Дом Красной армии (ныне Дом офицеров Западного военного округа). Однако самую значительную и постоянную помощь Маргулис получал от Нюры, женщины, еще до войны вошедшей в их семью (видимо, няни дочери). Теперь она работала в столовой и взяла на себя заботу о музыканте, обслуживая его и снабжая своего рода дополнительным пайком. Романтических отношений между ними, судя по всему, не было, и действовала она бескорыстно.
О политике — местного и мирового масштаба — Маргулис почти не пишет. Видно, что он следил за ней, эмоционально реагируя на отдельные факты, особенно связанные с Ленинградским фронтом. Отмечал умолчания в сводках, с сомнением принимал уверения официальных докладчиков в скорой ликвидации блокадного кольца (однажды обозвал эти сообщения «болтовней»). Хотя в его круг входили люди, чуть ли не до смертного часа готовые уверять себя и других в благополучном завершении всех испытаний, их влияния он не ощущал. Впрочем, не мог понять и тех, кто (в буквальном смысле слова) сходил с ума от страха оказаться в лапах гитлеровцев. Позволял себе критику партийных начальников («живут себе неплохо и создают невыносимые страдания огромному, подавляющему большинству»), неоднократно приводил примеры бюрократической неразберихи и нечеткости в работе учреждений.