(Кузнецову.) Погодите. Сядемте за тот столик. Так и быть.
ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:Огромный зал не вмещал грандиозного наплыва публики.
ОШИВЕНСКИЙ:Знаете что, Федор Федорович, потушите, голубчик, большой свет. Только лишний расход. (Он садится в плетеное кресло у стойки и без интереса просматривает газету. Потом задумывается, раза два зевает.)
ТАУБЕНДОРФ:(Подходит к столику на авансцене, у которого сели Марианна и Кузнецов.) Что прикажете? Вина, ликёру?
КУЗНЕЦОВ:Все равно. Ну, скажем, шерри-бренди.
МАРИАННА:Странно: мне Ольга Павловна никогда ничего не рассказывала про вас.
КУЗНЕЦОВ:И хорошо делала. Вы завтра вечером свободны?
МАРИАННА:А вам это очень интересно знать?
КУЗНЕЦОВ:В таком случае я вас встречу ровно в десять часов, в холле гостиницы «Элизиум». И Люлю притащите. Я буду с Таубендорфом.
МАРИАННА:Вы с ума сошли.
КУЗНЕЦОВ:И мы вчетвером поедем в какое-нибудь резвое место.
МАРИАННА:Нет, вы совершенно невероятный человек. Можно подумать, что вы меня и мою подругу знаете уже сто лет. Мне не нужно было пить этот ликёр. Когда я так устаю, мне не нужно пить ликёр. А я ужасно устала… Эти съемки… Моя роль — самая ответственная во всем фильме. Роль коммунистки. Адски трудная роль. Вы что, — давно в Берлине?
КУЗНЕЦОВ:Около двух часов.
МАРИАННА:И вот представьте себе, — я должна была сегодня восемнадцать раз, восемнадцать раз подряд проделать одну и ту же сцену. Это была, конечно, не моя вина. Виновата была Пиа Мора. Она, конечно, очень знаменитая, — но, между нами говоря, — если она играет героиню, то только потому, что… ну, одним словом, потому что она в хороших отношениях с Мозером. Я видела, как она злилась, что у меня выходит лучше…
КУЗНЕЦОВ:(Таубендорфу, через плечо.) Коля, мы завтра все вместе едем кутить. Ладно?
ТАУБЕНДОРФ:Как хочешь, Алеша. Я всегда готов.
КУЗНЕЦОВ:Вот и хорошо. А теперь…
МАРИАННА:Барон, найдите мою сумку, — я ее где-то у телефона посеяла.
ТАУБЕНДОРФ:Слушаюсь.
КУЗНЕЦОВ:А теперь я хочу вам сказать: вы мне очень нравитесь, — особенно ваши ноги.
ТАУБЕНДОРФ:(Возвращается с сумкой.) Пожалуйте.
МАРИАННА:Спасибо, милый барон. Пора идти. Здесь слишком романтическая атмосфера. Этот полусвет…
КУЗНЕЦОВ:(Встает.) Я всегда любил полусвет. Пойдемте. Вы должны мне показать дорогу в пансион Браун.
ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:А ваша шляпа, господин Кузнецов?
КУЗНЕЦОВ:Не употребляю. Эге, хозяин задрыхал. Не стану будить его. До свидания, Федор Федорович, — так вас, кажется, величать? Коля, с меня сколько?
ТАУБЕНДОРФ:Полторы марки. Чаевые включены. До завтра, Марианночка, до завтра, Алеша. В половине девятого.
КУЗНЕЦОВ:А ты, солнце, не путай. Я сказал — в восемь.
Кузнецов и Марианна уходят.
ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:(Приподымает край оконной шторы, заглядывает.) Удивительная вещь — ноги.
ТАУБЕНДОРФ:Тише, не разбудите старикана.
ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:По-моему, можно совсем потушить. И снять этот плакат. Вот уж напрасно я постарался. Цы-ган-ский хор.
ТАУБЕНДОРФ:(Зевает.) Х-о-ор. Да, плохо дело. Никто, кажется, не придет. Давайте, что ли, в двадцать одно похлопаем…
ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:Что ж — это можно…
Они садятся у того же столика, где сидели Кузнецов и Марианна, и начинают играть. Ошивенский спит. Темновато.
Занавес
ДЕЙСТВИЕ II
Комната. Налево окно во двор. В задней стене дверь в коридор. В левом углу зеленого цвета кушетка, на ней зеленая яйцевидная подушка; рядом столик с круглой лампой. У правой стены за зеленой ширмой постель: видна зрителю только металлическая шишка изножья. Посредине круглый стол под кружевной скатереткой. Подле него в кресле сидит Ольга Павловна Кузнецова и вышивает шелковую сорочку. Она в очень простом темном платье, не совсем модном: оно просторнее и дольше, чем носят теперь; лицо молодое, мягкое; в нежных чертах и в гладкой прическе есть что-то девичье. Комната — обыкновенная комната обыкновенного берлинского пансиона, с потугами на буржуазное благополучие, с псевдо-персидским ковром, с двумя зеркалами: одно в дверце пузатого шкапа у правой стены, другое — овальное — на задней стене; во всем какая-то неприятная пухлявая круглота, в креслах, в зеленом абажуре, в очертаньях ширмы, словно комната развилась по концентрическим кругам, которые застыли там — пуфом, тут — огромной тарелкой, прилепившейся к пионистой обойной бумаге и родившей, как водяной круг, еще несколько штук помельче по всей задней стене. Окно полуоткрыто — весна, светло; время — послеобеденное. За окном слышны звуки очень плохой скрипки. Вышивая, Ольга Павловна прислушивается, улыбается. Скрипка последний раз потянулась, всхлипнула и умолкла. Пауза. Затем за дверью голос Кузнецова: «Wo ist mein Frau?» и сердитый голос горничной: «Da — nächste Tur».[2]
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:(Все бросает, бежит к двери, открывает ее.) Алеша, я здесь. Иди сюда.
КУЗНЕЦОВ:(Входит, через руку перекинут макинтош.) Здравствуй. Что за манера сидеть в чужой комнате?
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:Марианна ничего не имеет против. А у меня в комнате убирают — я поздно встала. Клади пальто.
КУЗНЕЦОВ:А она сама-то где?
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:Право не знаю. Ушла куда-то. Не знаю. Алеша, уже прошло четыре дня, а я прямо не могу привыкнуть к тому, что ты в Берлине, что ты ко мне приходишь —
КУЗНЕЦОВ: