— Дежа-вю, не так ли, агент Барретт? Как вы могли заметить, до лица Элайны я еще не добрался. — Он хихикает. — Я подумал, что стоит привнести в эту сцену кое-что из вашей боли и психоза. Здесь мы тоже уничтожаем нечто красивое, покрываем шрамами, уродуем. И наконец, здесь у нас есть ваша дочь Алекса, человек-щит.
Я поднимаю пистолет, но он прячется за головой Бонни. Нож прижимается к горлу крепче, и появляется капля крови.
— Давайте не будем торопиться, — говорит он. — Я и для вас приготовил кресло. Садитесь. Как говорится, дайте отдых ногам. — Он выглядывает из-за Бонни и улыбается: — Как в добрые старые времена.
«Похрусти его костями!» — рычит дракон.
«Тихо, — говорю я ему. — Мне нужно сосредоточиться».
Я озираюсь, вижу кресло, на которое показывает Хиллстед. Разумеется, оно повернуто к нему. Действительно, как в старые времена. Я подхожу и сажусь.
— Собираешься еще покопаться в моей психике, Питер? — спрашиваю я.
Он смеется и качает головой:
— Это все уже позади для нас обоих. Я ничего нового не могу сказать вам о вас.
— Тогда чего ты хочешь?
Его глаза мерцают. В такой ситуации зрелище отвратительное.
— Я хочу поговорить с вами, Смоуки. И затем я хочу видеть, что произойдет.
Я смотрю на его колени. Я могу прострелить их в одно мгновение, поднять пистолет, бам-бам, и последний выстрел в голову. Вдох-выдох, три нажатия на спусковой крючок — и прощай, Питер.
Еще думая об этом, я уже начинаю движение. Дуло пистолета приподнимается, я знаю, что он направлен в нужную точку, бессознательно осознаю, какой силы давление на крючок потребуется. Знаю, на сколько дюймов мне нужно будет передвинуть дуло после первого выстрела, чтобы прострелить второе колено. Это все подсознательные расчеты.
Но я знаю, что ничего не получится.
Потому что рука, которая держит пистолет… дрожит.
Нет, она не просто дрожит, она трясется.
Я закрываю глаза и опускаю руку. Питер громко хохочет:
— Смоуки! Возможно, я слишком рано заговорил. И вы по-прежнему нуждаетесь в терапии.
Я чувствую, как на меня накатывает паника. Медленно, как волна на пляж ночью. Я смотрю на Бонни и с удивлением вижу, что она не сводит с меня глаз. В ее глазах доверие.
Я моргаю, лицо Бонни превращается в мутное пятно. Снова моргаю. Вижу перед собой Алексу.
Злые глаза. Никакого доверия.
В моих ушах слабый звон.
Звон? Нет… Я наклоняю голову, чтобы лучше слышать. Это голос. Слишком слабый, слишком далекий, трудно различить.
— Смоуки? Вы с нами?
Голос Хиллстеда, и снова передо мной лицо Бонни.
Я в шоке, я понимаю, что теряю рассудок. Прямо здесь, прямо в эту минуту. Как раз тогда, когда он мне больше всего нужен.
Милостивый Боже.
Я откашливаюсь и заставляю себя заговорить.
— Ты сказал, нам надо поговорить. Так говори. — Мои слова не звучат убедительно, но по крайней мере они звучат разумно.
Пот стекает по мне ручьями.
Он недолго молчит.
— Неужели вы думаете, — начинает он, — что я сожалею, что попал в такую ситуацию? Если вы так думаете, то ошибаетесь. Мой отец научил меня придерживаться определенного стандарта. Он очень любил повторять: «Не важно, сколько ты прожил, важно, насколько великолепно ты убивал, пока был жив». — Он прищурясь смотрит на меня. — Понимаете? Быть верным своим предкам, следовать примеру Человека из тени — эта заповедь не подразумевает только убивать проституток и дразнить полицию. Это своего рода… искусство. Тут речь идет о характере убийства, не только самом действии. — В голосе звучит гордость — Мы режем вас первоклассным серебром и пьем вашу кровь из хрустальных бокалов. Мы душим вас шелком, а сами носим «Армани». — Он выглядывает из-за Бонни. — Убить может любой дурак. Мы делаем историю. Мы становимся бессмертными.
«Тяни, тяни время», — думаю я. Потому что снова слышу слабые голоса в голове и знаю, знаю точно: то, что они говорят, важно.
— У тебя нет детей, — говорю я. — Значит, все на тебе кончается. Это к слову о бессмертии.
Он пожимает плечами:
— Эти гены снова всплывут. Кто сказал, что он не посеял свое семя в других местах? Кто сказал, что этого не сделал я? — Он улыбается. — Я не был первым, сомневаюсь, что я буду последним. Наша раса выживет при любых обстоятельствах.
Меня посещает единственная и ужасная мысль: «Неужели я не хочу спасти Бонни? Неужели в глубине души я считаю, что спасение Бонни будет несправедливостью по отношению к Алексе?»