Валя подошла к кинотеатру и решила через аллею Дружбы пародов пройти к своему дому. Неожиданно, как из-под земли, перед ней оказался Ганька Вязников. Загородил Вале дорогу.
— Не до шуток, Вязников.
— Подожди, Валя. Мне надо поговорить с тобой. — Ганька отдышался. Они стояли у заиндевевшей лиственницы.
— Ну что, так и будем стоять?
— Я не могу ничего с собой поделать, — с надрывом сказал Ганька.
— А обо мне ты подумал?
— Не могу я, Валя.
— Не надо, — перебила его Валя.
— Уедем! — Ганька совсем близко подошел к Вале. Она ощутила его горячее дыхание.
— Я тебя спрашиваю, Вязников, ты обо мне подумал?
Ганька опустил глаза.
— Я не могу с собой ничего поделать…
Валя сейчас только заметила, как осунулся Вязников. Отложной воротничок болтался на его жилистой шее, глаза — будто он действительно был в лихорадке — горели тем затуманенным огнем, какой Валентина уже видела у Вязникова, когда он однажды ее обнял.
— Это пройдет, возьми себя в руки, Вязников. Ты же сильный человек, — как можно спокойнее сказала Валя.
— Полярная льдина — вот ты кто, Валентина, — выдавил Ганька.
— Я — мужняя жена, Ганя.
— А-а! — Ганька обхватил руками голову, тяжело развернулся. С трудом переставляя ноги, он дошел до угла и завернул за дом.
Глава семнадцатая
Обычно перед началом работы монтажники собирались вокруг Дашки. Кто приносил ей корку хлеба, кто живую распустившуюся в стеклянной банке ветку карликовой березки. Дашке угощение нравилось. Она позволяла себя кормить каждому, но когда на площадке появлялся Пронька, Дашка подавала голос. Он проталкивался в круг, лицо его сияло, словно намасленный блин. На вытянутой руке он нес пузатую верхонку.
— Ах ты, моя хвороба, — прочувственно говорил Пронька. Снимал кепку и вытряхивал в нее из рукавицы овсяную крупу. Дашка тянулась к Проньке, перебирала губами его ухо. Пронька не отстранялся. Вздохнув, Дашка принималась за крупу.
— О чем она тебе, Дошлый, на ухо-то?
— Призналась, росомаха…
Парни хохотали. В это время из прорабской появлялся Шавров, закуривал. Это был как гудок к началу смены, и монтажники расходились по рабочим местам. Сегодня около Дарьи остался Дошлый.
— Не спится, не лежится, — подытожил Шавров, — билет я тебе заказал, Прокопий. Что надулся, как мышь на крупу?
— Я, однако, погляжу, — отозвался Пронька, оглаживая морду кобыле.
— Тебя не поймешь, Прокопий: то ты торопишься, то палкой не выгонишь на материк. А впрочем, смотри сам, тебе виднее.
— А можно, Григорий Григорьевич, я Дашку попасу? Завтра ведь воскресенье.
— С ночевкой, что ли? Пусть побегает.
— Воля хоть кому нужна, — утверждает Пронька.
— Я и сам оглох от этого стука, — поддерживает Шавров. Он задумчиво смотрит на Дашку, медленно переводит взгляд на Прокопия. — Так в костюме, в ботиночках и пойдешь?
— В рюкзаке сапоги, — кивает за спину Пронька.
Шавров оглядывается, но рюкзака не видит.
— Нечего тебе делать, Прокопий. Котелок хоть взял?
Ушаков кивает.
— А веревку?
Пронька поднимает глаза.
— Возьми веревку для Дашки — на прикол. Так куда, Прокопий, надумал? На озера или на кривую излучину?
— На речку. Куда еще. Там и трава, и окушков подергаю.
— Ну ладно. На речку так на речку. Я к тому, если пораньше выберусь, так прибегу.
— Приходи. За Дарью не беспокойся, а так приходи.
— Может, картошек достану.
— Хорошо бы, — вздыхает Пронька. — Где их взять, картошек-то? — Прокопий идет за прорабскую. Возвращается, согнувшись под рюкзаком, под мышкой скатанная в рулон палатка.
— А это зачем?
Ушаков запрокидывает голову и едва успевает подхватить кепку. Небо синее, глубокое, ни облачка, ни тучки.
— Так, на всякий случай.
Прокопий берет Дашку.
— Да ты ее завьючь, — советует Шавров.
— Еще чего, — бурчит Пронька, — что я, выболел, не донесу?
— Ну ладно, ни пуха ни пера…
Шавров провожает его до дороги и долго смотрит вслед.
Прокопий, словно гном, с большим рюкзаком за спиной — впереди. Шавров чувствует, как Дашка напирает сзади и подгоняет Прокопия. Он сам приучил ее так ходить. Даже с возом Дашка не натянет повод.