— Женя навяливала кашу. Когда еще, говорит, добудешь рыбину, — не взял.
Прокопий не донес рожень до рта.
— Вот мы с тобой, Григорий Григорьевич, хоть в кои веки, да выбрались на лоно. А Женя то на кране, то кастрюлями гремит, а ей, поди, охота посидеть на речке. Красотища-то какая, умирать не надо, — Прокопий развел руками. — Сколько тут всякой живности поналетело, клокочет, стрекочет.
Шавров не ответил, взялся за папиросы.
«Не по нутру, видать, мои слова». — Прокопий подбросил в костер веток.
Шавров полулежа, опершись на локоть, смотрел на речку. Сыплю соли на рану, упрекнул себя Ушаков. И чтобы сгладить неловкое молчание, как можно веселее сказал:
— Сама виновата, предлагали. Правда ведь, Григорий Григорьевич?
И выждал. Но и на это Шавров промолчал.
Тоже, булькнул ни к селу ни к городу, терзался Ушаков. Но и Шавров тип, себе на уме, откровенничать не станет, не разговорится. Только так Прокопий подумал, Григорий Григорьевич со вздохом сказал:
— Не срослось у нас с Женей, не завязался узелок. Дело прошлое, а жаль — хорошая женщина.
Ушаков даже дыхание задержал в ожидании, что еще скажет Шавров.
— Ты ведь, Прокопий, тоже к Жене неравнодушен, — и этими словами Шавров словно кипятку плеснул Прокопию за воротник. Уши Прокопия вспыхнули, зарделись, будто его в чем-то нехорошем уличили.
— Нужна она мне, — с притворной веселостью сказал Ушаков. — Баб не стало. Вон их… Знаешь, сколько у меня было на материке, пруд пруди…
— Ладно врать, — не меняя позы отмахнулся Шавров. — Сговаривать мы не умеем, Прокопий. Если откровенность за откровенность — подходу нет.
— Не умеем, — согласился Ушаков. — У другого язык как ботало, треплет, треплет, как дятел долбит, смотришь, и достал червяка…
— Может, это и неплохо, — поддакнул Шавров.
— И хорошего не вижу, — оживился Пронька. — Назойливость всегда только с одной стороны оглажена. Бывает и охмурит, подберет ключик — поживут сколько, а все равно не всласть, разбегутся. Насильно ведь мил не будешь.
— Это верно, Прокопий, — не будешь!
— Опять, уж так все милованные и живут, — возразил себе Прокопий. — Сколько я знаю: сойдутся холодно, поживут, обвыкнут, приспособятся, да из дудки еще в цветок пойдут.
— Привычка тоже много значит, — повертываясь лицом к Прокопию, подтвердил Шавров. — На привычке большинство семей держится. Любят-то любовью, как в романах, единицы…
— Кто ее знает, эту любовь. — Прокопий разлил по кружкам чай и снова уселся по-турецки на брезент. — Поглядишь, водой не разлить, а потом — хвост трубой, и только видел ее. Сложная ситуация — эта жизнь, — заключает Прокопий. — Как там, не дано предугадать… У мужика — так у того, что на языке, то и на уме, а про женщину — попробуй отгадай: глаза одно, душа — другое…
— И так бывает, Прокопий. Такая механика, — соглашается Шавров, но Прокопий-то видит, что Шавров о другом думает, о своем.
— Я и не говорю, что у всех одинаково получается, — подальше уводит разговор Ушаков. — Вот мы с Надькой, — перешел на себя Ушаков. — Сколько я ее ни обхаживал, теперь вспомнить, дунуть ветру не давал. Ударила хвостом — и нету… Ты, Григорий Григорьевич, на земле не лежи, перебирайся вот сюда, на брезент, — похлопал Прокопий по палатке. — Теперь земля обманчива, натянет сыростью. Это только трава из земли соки набирает.
— Да-а, — выдохнул Шавров, повозился, но с места не сдвинулся. — С женщинами, Прокопий, надо по вкусу солить, недосолил — гиблое дело. Я ведь Лиду свою, первую жену, этим избаловал. Думаю, раз душа просит — на!
Прокопий хоть и не понял, чья душа просит, но перебивать не стал, не переспросил.
— Бывало, и глаза закрывал на недозволенное, — признавался Григорий Григорьевич.
— Ну да, рассказывай. Знаю я, как у вас, у цыган, — присвистнул Прокопий, — с ходу схлопочет, бич-то всегда при цыгане.
Шавров беззвучно засмеялся. Прокопий увидел, как он затрясся.
— При ком бич-то? — переспросил Шавров.
— Как при ком? У главного цыгана, у бати, — весь табор пасет. — Прокопий сорвался с места, выхватил из огня чайник и резанул рукой, как врежет цыган…
— А ты видел? — опять засмеялся Шавров.
— Твой батя цыганский барон? — уклонился от ответа Прокопий. — Скажи, Григорий Григорьевич, да?
Из кустов отфыркнулась Дашка.
— Расти большая, — вглядываясь в глухой и влажный туман, — ответствовал на Дашкин чих Ушаков.