Логинов стоит некоторое время в раздумье.
— С Логиновой мы договоримся.
— Тогда что думаешь? Ошибиться рискуешь? Сложен мир, а жизнь проста. Не мной это, Миха, сказано. Время не ждет, — подгоняет Ушаков.
— Давай, Прокопий, готовь тягач, — наконец говорит Логинов.
— Значит, жребий брошен, — отступает Пензев. — Радостно и грустно!
Солнце, качаясь, приседает у горизонта. Насупясь, молчат носатые водоразборные колонки.
— Иду варить «пену». Пошли, дядя Коля, — увлекает за собой Пензев Спиридонова.
Ушаков приехал на тягаче, пока звено Пензева сваривало «пену», выбрал местечко, чтобы не мешать монтажникам, и готовил машину в рейс. Подтягивал гайки, шприцевал ходовую. Сам все поглядывал на солнце.
— Дошлый, — позвал его Пензев. — Прими корыто.
Ушаков прибежал, походил вокруг «пены». «Пена» получилась добротная — из листовой стали, борта из «тройки», днище из пятимиллиметровой, придраться было не к чему, и все равно Дошлый сказал, когда стали «пену» цеплять за фаркопф тягача:
— Мог бы, Пень, и поаккуратнее выполнить мой заказ. Все-таки товарищи, потом сам будешь переживать, как говорят: уезжаешь на мгновение — прощайся навсегда…
— Дай я тебя, Дошлый, обниму. — Пензев схватил Ушакова, притянул к себе. Прокопий едва доставал головой Пензеву до груди.
Ребята помогли загрузить «пену». Закатили несколько бочек солярки, полбочки масла, дядя Коля настоял:
— Вдруг придется менять масло, вдруг да в промоину угодите…
На всякий случай забросили лебедку, тросы, кувалду, пару лопат, лом. Логинов пошел домой, а Ушаков подрулил к себе, потом уж за Логиновым заехал — посигналил. Логинов появился с рюкзаком, в резиновых сапогах с отворотами, наперевес нес ружье.
— А это зачем? — принимая от Логинова рюкзак, кивнул Ушаков на ружье.
— Вдруг медведь.
— Заряжено? — Прокопий отстранил стволы, ощупал рюкзак. — А термос на что?
— Сравнил! Или затхлую воду пить, или чай с дымком.
— Занеси обратно — разобьем.
— Ладно, ружье давай.
— Да ты, я вижу, трусоват.
Логинов положил ружье на гусеницу.
— Клюка и то раз в год стреляет.
Михаил отнес термос, поднялся в кабину, пристроил двухстволку за спинку сиденья. Раскинул телогрейку.
— Ладно, иди, Прокопий, попрощайся с Женей.
— А мы что, насовсем? — округлил глаза Ушаков.
— За реку едешь на день — хлеба бери на три.
— Не-е, Миха, мне долго так нельзя.
— Если раздумал, скажи, пока на берегу.
— Жене одной тоскливо, — упавшим голосом сказал Ушаков.
Логинов вздохнул.
— Как же ты жил?
— А я знаю?
Ушаков спрыгнул на землю, обежал «пену», заглянул вовнутрь, потормошил бочку — не вылетит? Вернулся в кабину.
— Ну, Михаил Вячеславович, с богом!
— В добрый путь, значит, не пасуешь, — Логинов захлопнул дверку.
— Я записку своей оставил, — выкрикнул Ушаков и включил скорость.
Глава двадцатая
Заполярный остался далеко позади. Тягач надрывно и звонко стрелял глушителем. Хлопки то учащались, сливались в единый рык, то прореживались — это когда тягач спускался с пригорка. Тогда мотор переводил дух. Прокопий поворачивал голову и смотрел в заднее стекло. «Пена», словно галоша, тащилась за тягачом, буравила, подминала под себя грязь. Там, где колея переполнялась водой и разливалось целое озеро, Ушаков сворачивал с дороги и обходил это наводнение стороной. А иногда приходилось продираться сквозь коряжник и кустарники, тогда тягач кидало из стороны в сторону, да так, что Михаил не мог усидеть на месте — хватался за воздухоочиститель или за скобу.
— Смотри, как располоводилось, млеет вода, — вздыхал виновато Ушаков. — Если так будет садить солнце, день — и распустит реки.
— Нам бы только проскочить Амгу.
— А Моркошку ты не считаешь?
— Главный барьер — Амга, но если и Моркошка вздыбится не хуже Амги, — не сдается Ушаков, — разольется, попадем в вилку двуречья.
— Тогда придется бросить тягач, — вдруг говорит Логинов. — Шавров предупреждал, не послушался. Разве из Заполярного увидишь, какое тут безобразие творится? Если уж откровенно, я бы не против и вернуться. — Логинов краем глаза смотрит на Ушакова, как тот на это дело среагирует. Но Ушаков точно прилип к рычагам. Лицо окаменело, смотрит не мигая вперед. А солнце ярится.