Меня положили на кровать, стоявшую в коридоре. Врач подошел, увидел, что перевязка мне сделана, велел сделать укол болеутоляющего (кажется, пантопона) и ушел в операционную.
Глаза мои сохранили картину: по коридору больницы несут девочку лет пяти-шести. У нее перебита нога у основания так, что держится только на одном сухожилии, как на ниточке. Тяжелое зрелище, которое долго не мог забыть.
Вскоре я провалился в сон. Проснулся я лишь на следующий день утром. Выемка от тела в кровати была заполнена кровью. Можно сказать, что я почти плавал в крови. Часов в двенадцать меня, наконец, перевезли в операционную.
Старичок-хирург с седой бородкой клинышком (такой, как у Калинина) снял повязку, отрезал болтавшиеся куски кожи вокруг раны и пробормотал, что, к сожалению, противостолбнячной сыворотки у них нет и придется обработать рану йодом. Только он может спасти от столбняка. Доктор наложил на рану марлевую салфетку, сказал: «Держись!» – и опрокинул на салфетку большой флакон с йодом.
Мне показалось, что потолок пошатнулся, как при землетрясении, но это ощущение быстро прошло. Старичок наложил повязку.
Я спросил у него, удастся ли сохранить ногу. Он ответил, что дня через два станет ясно. Все, мол, зависит от того, как дело пойдет. И меня отвезли в палату.
Нога болела, даже поворачиваться с боку на бок было тяжело. Болела и горела голова. Поднялась температура. Но главное, мучила неизвестность: «Найдет ли меня папа? Ведь он будет искать меня в Орехове, а я здесь. Если придут немцы, мне хана». Казалось, я обречен. Но думал я об этом с каким-то фатальным спокойствием: «Что будет, то будет».
Запомнился больничный обед. На второе блюдо подали вареники со сливами. Раньше мне ни видеть, ни пробовать таких не приходилось. С вишнями – да, но со сливами?.. Вареники были необычно большого размера и оказались вполне съедобными, хотя тесто было грубоватым, жестким.
На третий день в больнице появился папа, да не один, а с телегой и бойцом-возницей. Он, не найдя меня в больницах Орехова, узнал у тамошних медиков, где я мог оказаться, выхлопотал то ли у начальника Ореховского гарнизона, то ли у командира санбата телегу с ездовым и прикатил в Кировскую больницу, где и обнаружил меня. Видимо, сыграла свою роль профессиональная врачебная солидарность, которая и помогла папе найти и вывезти меня. К тому же папа оказался нужен санбату. Формировался санпоезд для отправки раненых в эвакогоспитали, и требовался врач в качестве начальника санпоезда. Папе как военврачу можно было дать такое поручение, не оголяя санбат.
Дорога в Орехов запомнилась мне почти непрерывной болью из-за тряски на многочисленных ухабах.
В Ростов-на-Дону на санитарном поезде
Когда мы прибыли в Орехов, санбат практически перестал существовать. Здание, в котором он находился, немцы разбомбили. Многие сотрудники и находившиеся на излечении раненые погибли. Тем не менее меня положили на оголенную сетку кровати в одной из уцелевших комнат и сделали укол – наконец-то ввели противостолбнячную сыворотку. Примерно через час меня на носилках перенесли в вагон санпоезда, сформированного из видавших виды пассажирских вагонов. Вскоре мы двинулись в путь.
По дороге меня все время донимал мучительный жар. Состояние было полубредовым. Спасали замечательно сочные кисло-сладкие яблоки, которые купил для меня папа. Обильный сок приятно холодил полыхавший и все время пересыхавший рот. Каким-то чудом яблоки эти смягчали и боль.
В конце концов мы остановились у перрона ростовского вокзала, который выглядел так, как будто войны не было. Запомнился перрон, крытый стеклянной полукруглой крышей. Работало радио. Звучали песни первых месяцев войны: «Вставай, страна огромная», «Так-так-так, говорит пулеметчик…».
В Ростовской областной клинике
С вокзала меня перевезли в Ростовскую областную клинику, где я пробыл дня два-три. Там мне сделали несколько перевязок и «угостили» красным стрептоцидом. Запомнился обход во главе с главным врачом, знаменитым на всю страну хирургом, армянскую фамилию которого никак не могу вспомнить. Он врывался в палату, как смерч, и в первую очередь бросался к ближайшей кровати и шарил под матрасом: не спрятаны ли там папиросы или мешочки с табаком. Затем контролю подвергались другие кровати, и только после этого он начинал осматривать больных и выслушивать ординатора и заведующего отделением. Он был яростный противник курения вообще, а в стенах клиники особенно. Сцена обыска выглядела, впрочем, анекдотически. Потому и врезалась в память.