Александр Тарасов, "Верите, что можно подружиться с крокодилом?"
Харонавтика : "Я справился?"
Сессия N2,
9 ноября 2012
Итак, от первой и второй сессии у него остались только короткие конспекты, скорее даже - столбики опорных слов. Он отметил, что необходимо "записать про море слева, особенный свет, пишущую машинку"... В первые дни был буквально ошеломлен, но все же нашел силы сделать хотя бы это. Потом расшифровывал пункты, аккуратно подбирая слова, чтобы передать тающие впечатления. Ничего не придумывал. В чем сомневался - удерживал при себе, записывал только то, что точно помнил, что проявилось сильно и однозначно. Записывал только ощущения и мысли, возникавшие во время работы, избегая интерпретаций и трактовок.
Вот что осталось у него от второй работы с М., опорные слова и то, как он расшифровал их чуть позже:
"Вид из окна:
Как будто смотреть из замкнутого пространства, более темного - наружу, где светлее. Там город, он ограничен темной массой вдали и справа, слева - открытое пространство. Ничего не просматривается отчетливо, потому что там много солнца. Как будто пересвеченный снимок, видны края и контуры, остальное смыто солнцем.
Напряженность:
Я слежу за "отверткой" и понимаю, что мне надо очень сильно закрыться, не выдавать ничего. Похоже, можно ожидать любых способов воздействия, в том числе каких-то... технологических? И я готов, я уверен в своих силах, я могу противостоять этому".
Он помнил, как положил руки на подлокотники кресла: потому что так надо, так правильно в этом моменте. И тут же почувствовал, как будто не может убрать руки с подлокотников. Он помнил, что был в этот момент очень насторожен. И что очень ясно понимал: все очень плохо, совсем плохо, но не это главное. Главное - сохранить что-то, что они хотят вытащить. Информацию.
Ему было трудно описать это напряжение с тонким привкусом азарта.
Против него превосходящие силы противника. Они могут сделать с ним всё. Почти всё. Вот это "почти" может остаться за ним. И он намерен сражаться и победить. Он чувствует себя вполне на равных в этой точке. Это очень длинное описание, на самом деле слов там вообще нет, нет мыслей, есть просто знание этого всего одним куском. И он увидел и прочувствовал это всем собой - и оно насторожило его.
Симон из "Подсолнуха", за которого Лу держался изо всех сил, был журналистом. И Лу рассчитывал - когда допускал реальность этой смутной "памяти", - узнать о своей жизни мирного журналиста, достаточно левого, чтобы попасть под раздачу во время фашистского мятежа. Не более того. Максимум максиморум он ожидал обнаружить, что был социалистом. Но оказаться кем-то, владеющим секретной информацией? Хорошо, и такое может случиться с журналистом в неспокойные времена... Но быть кем-то, кто умеет и способен эту секретную информацию защитить, хотя к нему будут применены "технологические методы"? Какие? Пентотал натрия, другие виды "сыворотки правды"? Что-то еще? Как от этого защититься? Здесь стойкость духа роли не играет. Здесь нужна, наверное, какая-то специальная подготовка, тоже технологическая? Это уже не журналист, это... кто?
И поверх этих растерянных мыслей - испуг. Если это правда, то хотя бы понятно, отчего он не может ни смотреть фильмы, ни даже читать тексты, в которых описывается состояние наркотического опьянения. До головокружения, до замороженного оцепенения, невозможности дышать. Просто читаешь текст без всякой задней мысли, например, "Помутнение" Филипа Дика. Или смотришь фильм - например, "Джиа". И вдруг обнаруживаешь себя глубоко в дурнотном тумане, на дне колодца, плотно набитого серой ватой. Там невозможно быть, невозможно дышать. А ведь никогда ничего не употреблял, даже не пробовал ни разу, и неоткуда знать, как оно, здесь и сейчас, в этой жизни 1963 года рождения.
Записал еще это:
"Страх:
Трудно подобрать слова. Уверенный. Необратимый. Когда знаешь, что не страшно уже не будет. Всё, больше никогда. Когда совершенно ясно, что это уже конец. Уже не пронесет, не повезет. Не выживешь.
Страх чистый, совсем без примесей.
Это ужас?
Дрожь:
Я помню, что у меня начали мелко подергиваться губы, я не знал, что это такое.
Ноги:
Как будто отдельно от меня. Я их чувствую, но не могу ими управлять. Они где-то там, как будто тянутся за мной следом. Волокутся.
Неподвижность:
Лицо тяжелое и налитое, очень большое, как тяжелая подушка. Состояние бесчувственное и безразличное. Я не могу шевелить губами, не могу никакую мимику, я как будто замурован в этом лице, я его не чувствую, оно только большое и тяжелое и неподвижное".
И еще он запомнил крик. Как вдруг вышло из-под контроля лицо. Стало дергаться, сжиматься и как-то беспорядочно двигаться всё. Потом он понял, что сейчас закричит. Сказал об этом М. Она сказала: здесь можно кричать. Но он сам испугался подступавшего крика: неконтролируемого, совершенно звериного, бескрайнего. Сквозь удерживаемый крик поймал понимание: там что-то очень плохое делают с ним.
М. остановила это. Лу, с трудом заставляя себя дышать, сказал: не пойдем туда. М. показала ему стакан с водой, стоящий на столе рядом с ним. Ему не сразу удалось взять стакан. Как будто руки слабые, тяжелые, плохо управляемые. Он обхватил кружку двумя руками, с трудом поднес ко рту.
Почему-то вспомнил где-то прочитанное давно: после пытки электричеством не дают пить воду, опасно. Несколько дней потом пытался найти в интернете причину, не нашел.
После короткой передышки они продолжили работу. И вскоре он сложился, наклонился на колени и покачался так. Без слез, но очевидно и определенно он оплакивал себя.
И вдруг сверху, по спине, прокатилась неожиданная и сильная волна. Спокойствие и уверенность. Ему стало совсем просто и легко. Спокойно и уверенно.
Он записал об этом:
"Не знаю, как это вообще возможно - но, кажется, я справился".
In treatment : На что он опирается
Я сказал Анне:
- Очень страшно думать, что не можешь доверять своим мыслям, своим чувствам. Все что угодно может означать все что угодно. На самом деле может быть все не так. Страшно, когда то, на чем стоит твоя гордость, твое достоинство - может оказаться иллюзией.
Тут она спросила, где эти гордость и достоинство у меня в теле, и я весь распрямился - и заметил, как интересно я распрямляюсь: не за шкирку, не за хребет себя вздергиваю, а от верхней части живота, от той части пресса, изнутри наружу.
Она сказала, что содержательная часть действительно может оказаться фантазией. Но процессуальная часть - в теле, вот она. Она точно есть, больше мы ничего не знаем, ни что ее порождает, ни откуда она берется.
Я согласился: не знаем.
Я сказал про "чувство победителя", которое у меня есть, поверх ужаса.
Важное достижение: после сорока пяти минут переговоров, временами перемежаемых шуточками и смехом (с комментариями про напряжение, которое нарастает), мы все-таки пришли туда, где у меня оцепенение. И я его показал и рассказал, как оно происходит и как мне в нем. Как оно затягивает, засасывает, будто воронка муравьиного льва, все глубже и глубже. Невозможно пошевелиться - телом, невозможно выбраться - душой. И показал, как я все-таки из него себя выдергиваю: на раз-два, по команде самому себе. И я все-таки в конце концов смог сказать "эти суки".
Как будто все это было на самом деле, как будто эта "память" - истинная и настоящая правда про меня.