Не только предметность "воспоминаний" укрепляет его в подозрениях (постепенно переходящих в уверенность), что все это было на самом деле. Каждый раз, когда возникает какой-то "факт" - намек или представление, противоречащие его первоначальным предположениям о себе-тогда, он радуется. Если, рассчитывая на встречу с собой-журналистом, он оказывается лицом к лицу с кем-то, вооруженным техниками противостояния допросу (у него язык не поворачивается прямо назвать этого типа секретным агентом) - он радуется. Если, проявив интерес к своей учебе в университете (как он предполагал), он обнаруживает себя бегущим по тропе среди деревьев... и, кажется, с каской на голове, - он радуется. Он радуется, увидев близко-близко перед лицом серые каменные блоки - понимая, что стоит на каменной лестнице ни много ни мало - замка. Он открещивается, он злится, он говорит: ну, это уж слишком! Но он радуется. Он сидит на диване, пытается проморгаться, отмахнуться от возникающих картин, он не торопится говорить о своих открытиях М. - и радуется.
Это не входило в его планы, это не приходило ему на ум, это неожиданно, он этого не придумывал. Более того, оно вызывает у него протест. Это слишком "красиво", или слишком "драматично", или еще какое-нибудь бесчисленное из разнообразных "слишком", которыми оценивают, например, наивный любовный роман, слащавый фильм... Это просто неприлично "слишком". Он сам такое ни за что не включил бы в историю, если бы придумывал ее. Поэтому он верит, что не придумал.
Неокончательный диагноз: Слова о любви и надежде
После этих сессий "про машину" он какое-то время не думает о "психических защитах" и фантазиях. То, что он увидел, было так же отчетливо и неуловимо, как настоящие воспоминания, и отличалось от них только отсутствием окружающих событий - как эпизод в книге, из которой вырваны предыдущие страницы и последующие. То, что история не является ему сразу во всей полноте, последовательная, гладкая и непрерывная, кажется ему еще одним доказательством подлинности, несочиненности.
Это просто вот оно.
Он был.
Он знает, что пойдет туда опять - смотреть, вспоминать, верить.
В начале восьмой сессии было еще кое-что, чему он тогда не придал значения совершенно. Мало ли о чем они говорят с М., пока еще не дошло до дела, до "смотри туда".
Он сказал, что готов снова идти смотреть, где страшно, и они с М. обменялись несколькими фразами о том, что это непредсказуемо, что никогда неизвестно, куда попадешь в этот раз. Можно только надеяться.
Ждать и надеяться, сказала М.
По-испански, сказал он, оба этих слова будут одинаково: esperar.
И почему-то добавил: а любить - наоборот: querer, amar, adorar.
Любить-хотеть. Любить-любить. Любить-обожать.
И пока он говорил эти слова, брови сошлись мучительно близко, сощурились глаза, уголки губ опустились. Лицо свело, как судорогой, скорбной гримасой. Он не чувствовал скорби, лицо двигалось как будто помимо его воли. Он чувствовал это движение и пытался остановить его, не понимая, что происходит и к чему относится. Для того чтобы понять это, ему понадобилась еще около месяца, но только через год он понял, как связаны эти слова, это горе и его арест.
Записки сумасшедшего: Лапка ящерицы
Снова и снова я спрашиваю себя: что меня так тянет туда, в страх и отчаяние, в острое, невыносимое горе потери и в раскаленную ненависть? В ужас и ожидание муки, в боль и бессилие...
Может быть, я так искалечен, так сильно поврежден, что это мучение стало мне необходимым? Страшно об этом думать. Но ведь я раз за разом возвращаюсь. Отступаю, принимаю решение не заглядывать больше туда, ведь все уже закончилось давно, и теперь я сам себя подвергаю этим ужасам - зачем?
Все кончилось, я уже умер... все хорошо.
Так я думаю, и успокаиваюсь, и отворачиваюсь, смотрю в нынешний день, в покой и радость, которые есть у меня, говорю себе: я выжил, пусть и таким странным и невероятным образом, но я - жив, я есть, прошлое прошло, сейчас все хорошо. Есть я, есть дело, которое я делаю, есть человек, которого я люблю, есть дом, есть друзья, есть жизнь.
Но проходит не так много времени - и я снова повторяю, как молитву и как девиз: хочу все знать.
Это мое, это мне, это необходимо. Это я.
И отправляюсь выяснять, где и как я умер, и когда, и что было перед этим, и как я попал в этот ад, сколько в нем было кругов и каков каждый из них. Мне самому от себя становится страшно, от этого упорства, этой мании - как будто бы я на самом деле маньяк, жаждущий повторять и повторять мучение. Ненормальный, больной.
Но что происходит, когда я выхожу оттуда, пройдя очередной кусок этого ада насквозь? Я обнаруживаю, что я... израненный, но более целый, чем был до того, что меня как будто стало больше.
Я когда-то читал фантастический рассказ про биологов, которые пытались перезапустить способность к регенерации конечностей, которую люди утратили, еще будучи своими далекими предками-пресмыкающимися. Я не помню сюжета, да и не в нем дело. Кажется, они изобрели какой-то препарат, который возвращал организму эту способность. Но если рана старая и все затянулось рубцами и кожей, то для того, чтобы регенерация началась, надо снять этот поверхностный слой, открыть рану. И тогда с помощью препарата организм реагирует на нее как на свежую, и процесс регенерации запускается, тело доращивает недостающую часть.
Но разве не это же самое делаю я?
Я так долго и так безнадежно искал возможность восстановить хоть крошечные обрывки памяти - таким способом, который я сам смог бы воспринять всерьез, таким способом, который не оставил бы у меня привкуса фальши и подделки, не оставил бы сомнений и недоверия. И теперь, обнаружив и освоив этот способ, я жадно и настойчиво обращаюсь к нему, чтобы добыть еще кусочек, как бы горек он ни был, еще глоток, обжигающий, кровавый, или ледяной и сковывающий невыносимой тоской - как тот, где я стою перед дверью (кажется, это дверь моего родного дома) и понимаю, что никогда-никогда-никогда эта дверь не откроется для меня снова.
Я восполняю свои утраты. Я не просто оплакиваю потери, я вспоминаю, что я потерял. Я вспоминаю, каким я был, кем я был, что мне нравилось, какие у меня были желания и надежды, какие страхи, как я чувствовал радость и как - отчаяние, на что я был готов ради тех, кто мне дорог, о чем я мечтал, что вспоминал тогда себе в утешение, ради чего я ввязался в это дело и за что меня убили, то есть - что мне было ценно, необходимо, что было моей высотой и глубиной, из чего я состоял и к чему тянулся и рос. Большие и малые истины обо мне, детали, подробности, быт, вплоть до цвета носков - все как будто имеет одинаковую ценность. Или почти одинаковую.
Я возвращаю себе знание о себе, и это делает меня сильным, целым, сплошным... это возвращает мне непрерывность.
Я восстанавливаю погибшие части души.
Что во мне странного или нереального? Я просто как человек с амнезией, я чувствую себя как-то так, похоже. И я как будто проспал сорок лет. Я оказался далеко от тех мест, которые любил и люблю, я потерял близких, мне бывает одиноко и грустно...
А кому не бывает?
Неокончательный диагноз: Расширение вселенной
Он мог полагаться только на текст "Подсолнуха", и долгое время даже не думал, что о своей жизни может узнать что-то такое, что не впишется в рассказанную Катериной историю. Он ожидал в новообретаемых воспоминаниях встречи с собой-журналистом, с людьми и событиями, упомянутыми в тексте: Катерина, коллега и друг, или Ким, кореец, которого все считали любовником Симона. Но он никогда не пытался заглянуть за рамки текста. Поэтому пишущая машинка, хоть и вызвала потрясение, но была принята как веское доказательство: да, начало семидесятых, точно. Да, журналист. И даже машину, оказавшуюся популярным и даже легендарным порождением североамериканского автопрома, он с легкостью воспринял как факт, неожиданный, но вполне естественный.