А ровнехонько в самом начале, когда он семейно общается с женой и падчерицей. До паники. До ощущения бестелесности и головокружения. Его ледяное достоинство, его надменность, каменная уверенность в собственной правоте, презрение ко всему, что не соответствует его представлениям о правильном, чудовищная неумолимость, стальная безупречность... И мне от него - только в обморок. Почему?
Ощущения были знакомые, в точности то же головокружение и пустота, как когда я выходил из класса на том учебном цикле. Семья как система. Вот только что мне до испанской семьи времен гражданской войны?
Ладно, я парень крепкий, дышу, смотрю дальше. А он ходит и смотрит. А меня выносит просто из тела вон. Совершенно неуправляемое состояние, и совершенно как по учебнику: травматическое.
Но я перемогаюсь, смотрю. Время от времени спрашиваю любимого, точно ли он хочет смотреть это кино дальше. Мне как день ясно, кто самое страшное чудовище в этом фильме, но это мой личный кошмар. А есть еще коварный фавн, фальшивая фея, безглазый монстр и другие гадкие существа, и, может быть, ему неприятно смотреть на них.
И наконец он на мои вопросы ответил прямо: а уверен ли я сам, что хочу это смотреть?
Благородные доны не сдаются. Я категорически настаивал, что да, хочу. Хотя уже отвернулся от экрана, изо всех сил стараясь дышать, потому что воздуха мне не хватало, и я к тому же замирал и дышать переставал. А потом все-таки сдался. Просто сказал, что больше не могу.
И он сразу выключил кино. Я еле встал и открыл окно пошире, но все зашло слишком далеко: я лег и качался на краю обморока, цепляясь руками за диван.
Он спросил, что может помочь мне сейчас. Собрав остатки вменяемости, я сообразил насчет горячего сладкого чая, но не решился отпустить его на кухню, остаться в одиночестве, а сам встать никак не мог. Наконец догадался, попросил довести до кухни и меня. Увидев меня в движении, скрюченного и дрожащего от озноба, он тоже вспомнил учебники: обеспечить теплом, согреть. И он накинул мне на плечи первое, что попалось под руку - большое полотенце. Я отдышался и понял, что оно влажное, попросил принести плед. Так в четыре руки мы и возились с моей травмой, но откуда бы ей взяться в этом месте? Я точно, совершенно точно знаю, я проверял потом и с психотерапевтом, мои родители - ее родители, здесь, - не похожи на этого армейского капитана, у них совсем, совсем другие манеры и повадки.
Я пил горячий чай с шоколадом, завернувшись в плед, ежился и дрожал. Что еще можно сделать в такой ситуации? Что ж, по учебнику, так по учебнику: двигаться! И мы стали ходить по квартире, и ходили: я, закутанный в плед и дрожащий, мой дорогой друг - обняв меня и с озабоченным лицом. Потом он предложил позвонить М. Это была очень здравая мысль, несмотря на ночное время. В этом случае звонить было можно и нужно. Но я опять на полминутки включился и поразмыслил: что скажет М.? По тому же самому учебнику: дышать и заземляться. Ну, мы и дышим, и заземляемся, молодцы. Давай еще дышать и заземляться, сказал мой дорогой друг, а когда я в очередной раз безуспешно пытался зарыдать ему в плечо, предложил мне боксерскую "лапу". О, это было как раз то, чего не хватало в наших реанимационных мероприятиях. Страх, боль... гнев. С самым решительным видом я полез в сумку за фиксаторами, натянул их - потому что травма травмой, а запястья у меня свои, запасных нет. И всю мою ненависть, и весь мой страх я - удар за ударом - вколотил в эту "лапу".
Потом я лежал и дышал, и не мог заснуть. Мой друг потрогал мне спину, со смесью удивления и беспокойства сказал "вон как" - и предложил сделать мне массаж. И после массажа я смог наконец расслабиться и заснуть, и спал спокойно.
In treatment : Бессилие
Неделю спустя он рассказывал своему психотерапевту об этом - о фильме и о том, что было дальше. Он попытался стукнуть кулаком по дивану - и сам вздрогнул от нелепости и беспомощности этого жеста. Как будто не мог замахнуться, не мог ударить всерьез. Гнев, ярость - и бессилие. Он растерянно сказал об этом Анне. Да, ответила она, так часто бывает, когда ребенок пытается выразить свой гнев на родителя.
Он был удивлен: неделю назад он мог колотить "лапу", мог рычать и материться, а теперь не мог.
Это еще что! Через месяц он перечитал свою запись о том неудачном киносеансе и обнаружил, что ничего такого не помнит. Удивлялся всему, что было записано о том вечере, не мог поверить, что с ним такое происходило. Но деваться было некуда: своим записям он доверял, знал, что ничего в них не преувеличивает, скорее наоборот. Ничего себе, повторял он, ничего себе...
Записки сумасшедшего: Семейные ценности
Весь следующий день я чувствовал себя ужасно. Переживание детского бессилия и страха, сегодняшнего гнева и печали - трудная работа, но я честно старался ее проделать, чтобы освободиться от прошлого. Я думал о том, каким могло быть детство при таком отце, при таких строгих, жестоких правилах. Может быть, он ничем особо не отличался от большинства отцов того времени, особенно - из военных. А если я так реагирую именно на осанку и манеру держать себя у актера, изображающего офицера, то, похоже, отец действительно был военным. Я понимаю, что в Испании тогда воспитание было делом очень строгим, жестким, католическое воспитание времен Франко... Мне было тошно даже думать о том, каково это - быть ребенком такого отца. Он стальной, каменный, несгибаемый, и того же он потребует от сына, с того момента, как тот начнет ходить... если не раньше.
И на утро третьего дня я вдруг понял, что из этого ужаса происходит сокровище.
Я - сын своего отца.
Отрицая это, я до сих пор считаю и декларирую себя очень мягким и уступчивым. Те, кто знают меня близко, встречают эти заявления сдержанным смехом.
- Да я же такой мягкий... Я просто желе! И сверху взбитые сливки.
- Железо и сверху взбитые сливки? - смеется мой друг. - Это точно.
Я им: а тогда-то - ну и норов у меня был! А они мне хором: был?!
Даже я, с моим упрямством, задумываюсь: вдруг они правы? Вдруг я и на самом деле не мягкий и не уступчивый, а вовсе даже упрямый и вспыльчивый?
И эта поза - сидя, упереть кулак в бедро и набычиться, спина прямая, подбородок вверх и вперед, я знаю, от кого она у меня. Мы показываем их, маму и папу, самими собой, не осознавая, и тем более, чем более это отрицаем. И как только я подумал об этом, о том, что я держу себя, как он, я такой же, как этот ненавистный, с каменным лицом и стальной спиной, - что-то со мной случилось. Я не успел даже возмутиться. Потому что меня догнало ощущение такой... силы? опоры? Да, силы и опоры, и стены за спиной - на которую можно опереться, когда отступать уже некуда. Эта стена внутри. Железная. Его стена.
Я ее не выбирал. Но она - моя. По наследству. Что я рисую на этой стене, что я строю вокруг - дело мое, и дело второе. Просто хронологически и по порядку второе, а может - десятое, кто знает, сколько их было таких - с этой железной стеной внутри, - раньше меня, раньше него. Но первое дело - что она во мне есть.
И вот тогда я смог поверить, хоть на мгновение, на несколько мгновений, что все, что со мной делали в плену - я мог выдержать. Вот чего мне не хватало, чтобы поверить: увидеть эту стену, почувствовать ее за собой и в себе. С этим тихим и бешеным норовом... Обломитесь, суки.
Я рисую на этой стене то, что умею. Я строю вокруг нее свой город, ращу свой сад, сад души. Что рисовал и строил мой отец - я не знаю. Как не знаю ничего о нем.
На самом деле не знаю. То, что персонаж фильма зацепил меня похожей повадкой, мало о чем говорит, в конце концов. Это не мой отец, это актер, играющий персонажа. Хотя что-то общее они имеют. И, судя по моей реакции, это что-то очень большое и очень общее. Однако я должен признать: нет у меня ничего, кроме домыслов и предположений. Но эту железную стену я признаю и принимаю.