Меня не спрашивал никто, просто из поколения в поколение передавалось это наследие: железная стена за спиной. Она во мне есть, хочу я этого или не хочу. Отказаться не могу, отменить не могу. Могу только всю жизнь пытаться сделать вид, что я ни при чем. Или принять.
Я принимаю.
И когда я это додумал и дочувствовал до конца, я услышал внутри еще одно: похоже, я уже проходил этот путь - путь не прощения, но принятия. Вместе с гневом и горечью теперь есть и тепло, и благодарность, и гордость. Я достаточно взрослый, чтобы выдерживать противоречивые чувства.
Как будто уже была длинная работа с психотерапевтом, и все мучения и горечь ее уже однажды были приняты и завершены. И сейчас все было настоящее и честное, но очень быстрое, как на ускоренной перемотке, и знакомое, очень знакомое в самом процессе и очень четкое, как отработать протокол.
Похоже, кем бы я ни был в тот раз, мне неплохо починили голову. Спасибо.
Харонавтика : " Колыбельная "
Сессия N17, 26 мая 2013
Конечно, в следующую же встречу с М. он захотел узнать что-нибудь о своем детстве. Он рассказал о том, как неудачно попытался посмотреть кино, и описал все, что с ним случилось после этого. М. сказала, что смотрела этот фильм и помнит того типа, и рукой прочертила в воздухе вертикальную линию, показывая, как она его помнит.
От этого жеста он почувствовал будто удар в грудь, перехватило дыхание, сжался в самой середине груди. Он сказал об этом. А вот и пойдем туда, - сказала М.
Он совсем, как только можно, изо всех сил не хотел идти туда. Сцепил руки между колен, одной ладонью охватил другую, сжатую в кулак, и стал мять ее и дергать. Он чувствовал волнение и страх, боязнь. Так можно бояться, например, директора школы, если ты в ней ученик. Но это не директор. Он как будто свой и постоянный, и как будто очень далекий и чужой.
Это было неожиданно и очень сильно. Этот страх был совсем другой, чем в тех местах, где он помнил пытки. Там очень страшно, там неотвратимая гибель. Но он был там такой же, равный, просто проигравший, и он мог бороться. А здесь, где он оказался в этот раз, силы были просто несоизмеримы.
Он почувствовал и сказал, что очень хочется плакать, и М. ответила: ну и плачь. Он сказал: нельзя. Хуже будет.
Потом сказал еще. Десять лет. Мальчик. Я.
М. спросила, что будет хуже? Но он не знал ответа, просто чувствовал беззащитность, бессилие. Понимал, что все бесполезно, он ничего не сможет объяснить, доказать. Отец никогда не поймет...
Была там какая-то именно бессмысленность и бесперспективность любых действий и слов, даже попыток.
Он сложился пополам, с руками, сжатыми между колен, и сначала не мог плакать, а потом, когда смог, его рот очень сильно скривился, уголки опустились вниз и губы как будто вывернулись наружу. Так плачут, нет, ревут маленькие дети. Он не сжимал губы, не пытался удержать лицо неподвижным, как делал обычно, он плакал, не пытаясь сдержаться в процессе, открыто и отчаянно. Как будто еще не умеет сжимать губы и сдерживаться. Как будто он совсем маленький.
Раз за разом М. направляла его туда, снова и снова, и он очень не хотел туда идти, все порывался сказать, что не хочет туда: что же так сразу, дай же отдышаться! Но послушно шел, без единого возражения. М. сказала потом: этот необычно для тебя. Он сам чувствовал, что его поведение очень отличается от обычного. Не было той собранности и готовности идти и делать трудную работу ради важного смысла, которые помогали ему в самые трудные минуты прежних сессий. Не было умения отследить свое состояние и попросить передышки, когда она нужна. Было так, что есть кто-то главный - и что он говорит, то и надо делать. Все равно заставят, хуже будет. А еще - очень хотелось все-таки справиться, доказать, что он не такой плохой, не такой негодный...
И он почувствовал, что тело и душа стали упругие, однородные, внутрь не пробраться, никак не заглянуть внутрь себя. Как будто он стал резиновый, цельнолитой из резины, однообразный, никакой. И очень, очень усталый.
Там были толстые стены из каменных блоков и за ними - ветер, сухая трава на ветру, выступающие из травы светлые макушки камней, светло-серый песок. Он стоял на лестнице, видел перед собой серые каменные блоки в пятнах лишайника, смотрел в проем между ними. Замок, понял он. Испугался: этого только не хватало! Что за романтический бред. И отмахнулся от картины. Осталось только ощущение резины, ничего больше. Потом вдруг вспомнил, что тогда дети носили чулки. Коричневые хлопчатобумажные чулки. Как будто он - мальчик в темном коротком пальто и коротких штанах, надетых поверх чулок. Темные ботинки на шнурках, кажется, велики, тяжелы и неуклюжи. Стоит во дворе, вымощенном каменной плиткой. Едва успел отмахнуться от этой картины, как сразу увидел другую.
Сначала увидел спинку кровати, закругленную, темно-коричневую, массивную - далеко, в изножье. Дальше за ней и левее - окно: немного света, как будто размытое облако на фоне темной стены. Левее окна, в боковой стене - дверь. Потолок где-то высоко теряется в темноте.
Странная комната. Он так и не понял, были ли чем-то обиты стены, или правда, как ему показалось - камень. Маленькое окно сбоку, высокий потолок в темноте. Жилые комнаты так не строят, как будто комната только приспособлена под спальню. Кровать стоит в глубине комнаты, и, кажется, над ней есть полог, белый.
И он сидит там на кровати - в одеяле, подвернув под себя ноги, боком, и, обернувшись, смотрит на окно. Свет из окна кажется каким-то размазанным, нечетким, как будто сквозь слезы. Комната большая, высокая и темная. Стены как будто каменные. Кажется, это не первый этаж, он знает, что за дверью лестница, что он где-то высоко, далеко от земли, и это добавляет комнате неуютности.
Он описал эту картину, и М. сказала: представь, что повернулся к краю кровати и спустил ноги вниз. До пола достанешь?
Нет.
Ему стало очень горько от этой кровати - слишком большой, взрослой, от этой большой темной холодной комнаты. Он спросил с горечью и возмущением, это что, воспитание такое? Вот ты оставила бы своего ребенка спать в такой комнате? Я даже и взрослым бы предпочел в такой комнате не ночевать...
М. сказала: давай сделаем классический финт. Представь, что ты мог бы сказать этому мальчику там.
И он сразу понял, что нужно делать. Он представил, что садится на корточки перед малышом и трогает его пальцем за нос (это он постеснялся сказать вслух). И говорит: ну ладно, малыш, ничего страшного. Я тут побуду.
И это было хорошо. Ему стало спокойно там, и ему стало спокойно здесь, потому что он был под защитой, и он мог защитить.
Записки сумасшедшего: Неопределенность
Я не знаю, когда я больше схожу с ума: когда верю в то, что все это было, или когда пытаюсь отказаться от этого.
Неокончательный диагноз: Ускользающая тень
Еще через пару дней он разбирал файлы в папках на компьютере и увидел иконки джипегов с кадрами из того фильма. Он насобирал их в сети, чтобы поближе рассмотреть капитана Видаля, когда переживал первую встречу с семейными ценностями. Он посмотрел на эти превью и равнодушно пожал плечами. И не поверил, что его так шарахнуло этим фильмом. Как будто весь кошмар того вечера произошел не с ним или не происходил вовсе. Он не чувствовал ничего такого сейчас.
Однако пошел и перечитал ту запись. И в очередной раз порадовался, что записывает сразу, "по горячему". Сейчас он испытывал сильное желание отрицать, что это было на самом деле, что это было так сильно. Этого не могло быть на самом деле. Оно не могло быть таким сильным, это состояние. Он перечитал свою запись, остановился на словах о том, что чуть не ушел в обморок. Он знал, что обычно он не преувеличивает, а наоборот, старается выражаться как можно сдержаннее, даже не договаривает. И если он написал, что чуть не ушел в обморок, значит, так оно и было. На первых же кадрах с капитаном.