А сейчас он говорит себе, что это все - навоображал. Что этого не было.
И только известные ему тщательность и усердие, с которым он делает свои записи, только доверие себе и своему разуму заставляют его признать: это было. И было именно так, как он записал.
Ему становится грустно. "Как честный человек я не могу это игнорировать. Но кто мне поверит, если я сам себе поверить не могу?" - думает он.
Он представляет себе, как М. или его психотерапевт, кто-нибудь из них, спрашивает его: а ты хотел бы, чтобы тебе поверил - кто? И он не знает, что ответить. Самый простой ответ: все. Ну, по крайней мере, чтобы относились к этому как к чему-то обыденному и возможному. Как если бы он сказал "я работаю учителем". Может быть, конечно, это и неправда, но и нет ничего невозможного в том, чтобы работать учителем. Если этот конкретный человек не учитель, все равно учителя существуют. Он хотел бы, чтобы было так же и с его "тем" детством. Чтобы он мог говорить: "те" родители и "эти" родители - и никто не думал бы, что он заговаривается или завирается, что он сошел с ума.
Ведь любому порой надо поделиться с друзьями какой-то грустью или сожалением - но как это сделать, если все вокруг уверены, что источника твоего сожаления не существует? Никак.
"Мой отец был суров... и, кажется, жесток со мной". Кому он может это сказать?
Он принимает решение записывать сессии и все, относящееся к его безумному исследованию, еще более тщательно, насколько он может. Ведь потом и ему самому будет очень трудно верить, что эта байда происходила на самом деле.
Записки сумасшедшего: Роза пахнет розой
Вот так просто смотришь на карту, разглядывая район Риас Байшас - и взгляд скользит по названиям прибрежных городов, и среди прочих - Понтеведра, и взгляд пробегает без задержки, а дыхание останавливается. Взгляд возвращается, петляет, повторяя линии латиницы. Pontevedra. Вот так, да. Дыхание снова останавливается, прямо сейчас. Русские буквы так не действуют.
Я просто ехал в метро с планшетом. Я просто рассматривал картинки в жж, читал пост путешественника по Галисии. Я не искал и не загадывал. Только не это название - я его раньше и не встречал. Я осторожно подумывал о Виго, А Корунье... И вдруг, где не ждал.
И я не уверен, что мне это название города.
Оно отзывается, как что-то личное, собственное, носимое.
От него вздергивается подбородок и расправляются плечи. Оно вот так выражается в теле. И выражается, не стесняясь, пропустить такое было бы очень трудно.
И хочется плакать, но не знаю, о чем. Подкатывает тоска, но не слезы.
Харонавтика : " Пироги с котятами "
Сессия N23, 2 августа 2013
Так что он в этот раз прямиком, чуть ли не с порога, заявил, что хочет знать о Понтеведре. Что ему это слово, это город? Только город или что-то ближе к телу? Почему его так физически вытянуло и развернуло плечи, и вскинуло подбородок, и такое возбуждение и радость были от этого слова, увиденного на карте? Может, это от города? Или это может быть фамилией?
"Смотри, - сказал он М., - я наконец решился. Я буду доверять себе, буду принимать то, что открывается, с вниманием и доверием. Уже столько опыта у нас - это двадцать третья сессия, и столько всего, что я узнал здесь, потом совпало с тем, что я нашел и прочитал после. И то, что я здесь узнаю о себе, так укрепляет меня, и оказывается таким родным, удобным, годным, что я больше не могу каждый раз отнекиваться и отказываться, отвергать самого себя. Я буду доверять тому, что происходит в открывающейся памяти, я буду принимать это всерьез".
Он честно собирался сделать именно так.
М. сказала: точки входа здесь нам неизвестны, попробуем идти от телесных ощущений. Помнишь, что ты чувствовал в тот момент, когда увидел на карте это слово? Как ты сидел, как смотрел на карту, как она выглядела, как ты ее держал. Это было в метро, сказал он, и карта была открыта на планшете, я смотрел и дышал, сначала сам не знаю как, как обычно, и вдруг почувствовал, что не дышу, а потом так глубоко. И спина... Он вспомнил, как была спина - и тут же почувствовал сильную боль, как будто позвонки задними краями уперлись один в другой, как будто надо распрямить позвоночник невозможным образом. Эта спина так не растет...
А в голове проступили картинки с серой землей и травой на ветру, склоны, по которым он поднимался бегом, торопливо, стараясь изо всех сил. Он почувствовал сильное волнение и возбуждение, а потом неназываемое чувство, похожее скорбь, только тише и тоньше, как печаль прощания, как будто душа говорит: "я никогда больше не увижу это", и это чувство было как будто не здесь, а там.
Это все мгновенно сменилось слабостью и чем-то вроде головокружения - как будто он падает лицом вперед, и он действительно чуть не упал, но успел собраться. М. сказала, что лицо у него в этот момент стало, как в обмороке.
Он попытался смотреть еще с этого места.
И в этот момент произошло странное: он увидел мысль. Мысль, знание, сведения - что-то, что можно выразить словами, какую-то информацию. Она была как бегущая строка на экране. Он смотрел на склон, сухую траву между светлыми камнями, чуть выцветшее синее небо - а в правом верхнем углу картины высветилась эта надпись, пробежала быстро, было бы здорово ее не заметить или не успеть прочесть. Но с этого мгновения он знал, и не читая... И он не мог назвать то, что знал. Он почувствовал отвращение к тому, про что было это знание. И он почувствовал испуг, ему было страшно, что сейчас они пойдут туда смотреть подробнее, и окажется: так и было. Он оказался между двух огней: внутри себя боялся, что тащит за уши и сам придумывает эту мерзость, и одновременно он твердил, что ничего не хочет знать об этом, как будто это знание само навязывалось ему.
М., видимо, вспомнив того мальчика в темной пугающей спальне, спросила: хочешь "на ручки"? Это не предполагало "на ручки" в прямом смысле слова. Это не предполагало обязательных действий. Просто проверка состояния. Но это предложение испугало его до паники. Собравшись с силами, он попросил не дотрагиваться до него сейчас вообще.
Он не называл вслух причину своего испуга. Он просто не мог сказать это вслух, признаться в этом. Было стыдно и страшно. Но он отчаянно мечтал, чтобы М. сама догадалась, что за страшная мысль проползла по правому верхнему краю его сознания.
Сорок минут, целых сорок минут он вздрагивал и замирал, мотал головой, ругался на психологов, которые могут по косвенным признакам вычислить беды, случившиеся с человеком в детстве. Ругался на тех, кто предсказывает, что выйдет из человека, на основании того, что происходило с ним в детстве. Он протестовал, возмущался, и всячески отмахивался от этой проползшей по краю мысли, и чуть не плакал от того, что вся его жизнь, получается, происходит из того, что с ним тогда случилось. Вся его жизнь, все, что он сам считает бесконечно важным и драгоценным, его личность, его особенность, его любовь.
Все-таки он пытался увидеть что-нибудь еще, разобраться, что же там случилось на самом деле. Но перед его глазами оказывалась пустая стена, и он опять твердил, что ничего не хочет знать об этом, что он сам это придумывает, ничего такого не было. Он думал, что не станет записывать эту сессию, он хочет, чтобы этого не было. Лучше всего было бы вернуться к началу этой сессии и пойти в другую сторону. И никогда не узнать о том, что проползло по верхнему правому краю памяти. Он ничего не хочет об этом знать.