И когда я принял эту гипотезу, мне стало стыдно. Внезапно, вдруг, мне стало невыносимо стыдно. Что я такой урод. Ни на что не годный. Слабак. Этот стыд был настоящий, прямо сейчас, присутствующий и происходящий прямо здесь - и не имеющий никакого отношения к реальности и обстоятельствам, в которых я живу сейчас. Острый, горячий, уничтожающий стыд.
Господи, подумал я, когда смог думать. Бедный ребенок. Бедный я.
Сейчас у меня была крепкая и надежная рука моего партнера, за которую я мог держаться, его теплый, спокойный голос, полный сочувствия и поддержки. Но там и тогда этот ребенок был как будто совсем один, не любимый никем, не такой, как надо.
Чуть позже, уже окончательно отдышавшись, я написал сестре об этом открытии. Конечно, ответила она. Я же говорила, что Симон носил очки. Похоже, у тебя еще и астигматизм был. Ты ведь описываешь предметы не только размытыми, но и как будто двоящимися. Не можешь сосчитать тарелки, и свет описываешь как облако.
- Я думал, из-за того, что слезы в глазах.
- Не обязательно. Почитай описания, посмотри картинки в интернете. С астигматизмом так и видят, как ты описываешь.
Я почитал и посмотрел.
- Да, правда. И вот что еще: двоится и расслаивается оно в детстве, причем все, что находится в отдалении. А у взрослого отчетливо видно "окошко", а расплывается все вокруг него. Это очки?
- Похоже на то.
- Близорукость и астигматизм... Карьера военного моряка мне не грозила. А представляешь, как... разочарован был отец?
Харонавтика: " Кому я должен "
Сессия N28,
5 октября 2013
В этот раз он не знал, куда хочет пойти, на что смотреть. Оно, конечно, дело непредсказуемое, но бывает и так, что намерение получает отклик внутри, и выпадает кусок той картины, которую и хотел увидеть. Так было с Рождеством, и с морем-облаками, и с Африкой...
Но он не знал, куда хочет сегодня.
М. сказала: что там у тебя с Рождеством? Он хотел отмахнуться, и правда, особых эмоций вроде уже не чувствовал. Но в затылок как будто толкнуло тяжестью, не сильно, но резко. Мелькнула мысль о подзатыльнике. Ну, это уж слишком, подумал он. М. заметила, что что-то происходит, и он рассказал ей. Потом задумался.
- Знаешь, внутри меня есть противоречие: мне многое интересно, но есть разница. В некоторые места я хочу попасть, потому что там хорошо, например, туда, где виноградники, и дом в колониальном стиле, и чайные розы... И совершенно не хочу опять видеть рождественский ужин в родном доме. А в другие места я вроде бы должен идти и выяснять, что там и как. Например, Школа Америк, зона Панамского канала. И внутри меня происходит борьба между желаниями и чувством долга.
- Кому и что ты там должен?
Он задумался.
- А вот и оставайся с чувством долга, - сказала М. и начала работу.
Он сразу весь подобрался. Напряглась верхняя часть груди под ключицами и спина над лопатками. Он почувствовал себя гончей, готовой ринуться по следу. Ему надо было выяснить, кто связан с этим всем - со Школой Америк, в частности, - и надо было быть с ними очень осторожным...
- Это здесь? - спросила М.
Но это было там.
Он был очень озадачен. В его первоначальные представления о себе тогдашнем совершенно не вписывалось то, что было очевидным сейчас: ему есть какое-то дело до военных. Это было совершенно ясно и естественно, но до этой минуты он был уверен, что с военными не был связан никак. Потом он вспомнил мелькнувшие пару дней назад неприятные мысли про родственные связи кого-то очень близкого ему и про открытый вопрос: кто его сдал. Ему стало неуютно и тревожно, неприятно. И было трудно говорить об этом, потому что не хотелось вслух говорить о подозрениях, ни на чем конкретном не основанных. Он пытался сказать так, чтобы ничего не сказать:
- Кто-то там знал, что мы работаем в стране, кто-то знал даже и меня лично, и мог после переворота, или еще до него, перейти на другую сторону. Выбор у меня очень ограниченный. Я никого не помню, кого знал тогда. Мне приходят в голову очень неприятные мысли, и я вынужденно привязываю их к тем, кого помню. Я на самом деле не хотел бы озвучивать эти мысли.
- Ты выглядишь именно так, - сказала М. - Твое право не говорить, но ты помни, что, действительно, фигур у нас тут немного, поэтому...
- Ну да, - сказал он, - я понимаю. Поневоле все подозрения привязываются к тем, кого знаю, но это вряд ли так.
И почти сразу увидел и почувствовал: руки опираются на капот машины. Его машины. Его руки. Широко разведены.
Ноги тоже - широко.
Это арест.
Голова наклонена близко к капоту, он видит светлую эмалевую поверхность, в которой отражается цветовыми пятнами окружающее, и слева немного того же, что видел в восьмой сессии изнутри машины: там люди, кажется, гражданские, и какое-то движение. И еще: на нем тот же тонкий светлый пуловер и рубашка, которые он уже видел, и сейчас видит те же рукава и манжеты, поддернутые высоко к локтям.
Потом увиденное перепуталось и смешалось в его памяти, но он все же смог записать, пусть не по порядку, всё, что увидел. И услышал, потому что у него было отчетливое впечатление, что он слышит, как "они" говорят - вокруг, но в основном за спиной у него, но он не мог ничего разобрать.
Он отчетливо видел здесь кабинет, "отвертку", качающуюся на фоне окна, письменный стол и книжные шкафы, саму М., но одновременно понимал, что там у него перед глазами темно, и он не мог пробиться через эту темноту. Потом понял, что ему завернули руки назад и уводят от машины.
В какой-то момент он сказал М.: забери меня уже оттуда.
- Обязательно надо пройти это, чтобы оно до конца разрядилось, - сказала М. - У тебя хватит сил. Ты сейчас не там, ты здесь, в безопасности. Туда нужно только смотреть, только смотреть - как будто снимаешь на камеру.
- Я не могу, - сказал он. - Когда я пытаюсь смотреть на это со стороны, мне хочется вмешаться, что-то сделать... Стрелять? Изменить происходящее.
Или убежать. И все еще было темно перед глазами.
Несколько раз М. спрашивала, может ли он еще туда смотреть, есть ли силы. И он отвечал: да, давай, да, я могу.
М. сказала ему встать и походить. Он спросил: что, нужно? Он ничего особенного не чувствовал, но уже знал, что, когда его особенно сильно прикладывает, он не может оценить свое состояние. М. сказала: нужно. Он встал и пошел, ноги не слушались, шатало. Он попытался опереться руками на стол, но увидел, что это похоже на то, как он опирается на капот машины. Походил еще, было много тяжести внутри, было страшно и тоскливо, и хотелось двигаться и, кажется, плакать. Он сел и попросил М. обнять его и просто дрожал в ее руках, ему показалось - очень долго, но М. сказала, что это было несколько секунд.
- Ну, всё, - и отодвинулся.
- Вот теперь ты похож на человека.
- А что, не похож был?
- Ты был зеленый.
Они немного подождали, пока он переводил дух. М. снова спросила, сможет ли он еще смотреть туда. Он сказал: да.