- Где усталость? - перехватила его М.
Усталость была в руках, и чуть погодя он заметил ее также в щиколотках и чуть выше. Вспоминал про пытки, когда человека привязывают руками и ногами к ножкам стула... и еще про то, как связывают, так, что при попытке распрямиться - душишь себя. Вспомнил Кима. Но не мог сказать это вслух.
М. смотрела на него внимательно.
- Ты выглядишь усталым, бледным... Пыльным. Как будто очень уставшим, как после тяжелой работы. Как будто сейчас заснешь. Встань, походи.
Выбираться из усталости было неохота, хотелось плыть в ней. Но Лу встал, прошелся по комнате, выпил воды из бутылки, развернулся с ней и увидел часы. Расстроился: больше половины времени прошло, а он никуда не пришел и ничего не добыл.
- Ты еще и жадный!
И он снова принялся забалтывать все это. И сердился, что ничего не может сделать, не может пройти туда.
М. сказала, знаешь, что ты делаешь? Ты протаптываешь дорожку туда. Не везде можно пройти так чтобы раз - и там. С гиканьем, кавалерийской атакой. Мачо с ранчо...
Лу насупился, спросил: что, так заметно?
Она показала на него рукой, и он заметил, как сидит: выпрямив спину, левая рука кулаком уперта в бедро.
Он покачал головой:
- Угу. Всадник. Caballero. Всадник, рыцарь.
М. сказал ему: не везде можно попасть так. Видимо, туда, где этот стыд, он пока не может пройти. Пока. Когда сможет - пройдет.
Лу знал, что это за место. Он не мог его увидеть сейчас, но он отчетливо понимал, что уже видел его, знает его. Он спросил: а если не ходить прямо туда?
- Что будет, если я просто расскажу тебе словами то, что уже знаю?
И стал пытаться рассказать.
И не мог.
Он пытался рассказать о том, что, как ему кажется, произошло вокруг той картинки, где он опирается руками о край стола и не сопротивляется насилию. И было очень трудно говорить. Он пытался. Сел ближе к М., на самый край дивана, низко наклонился. Потом взял ее за руку двумя руками и держался за ее руку, положив сверху голову. И не мог рассказать об этом.
Не мог назвать происходящее прямо. Стал говорить: они делают с людьми такое, что нельзя делать с человеком. Даже говорить об этом невозможно, называть словами такие вещи невозможно: язык сопротивляется, речь, слова.
Если бы кто-то смог пройти это со мной, помогая мне словами, - думал Лу. - Если бы кто-то мог сказать это за меня...
Кое-как, с большим трудом, намеками, очень тихо и очень невнятно, почти не слышно, он все-таки смог рассказать эту историю, объяснить, почему он не сопротивлялся. Сказал, что понимал: они все равно сделают, что хотят, и он не может защитить, но все равно...
- Все могло быть не так... Может быть, этого и совсем не было... Но я проснулся в попытку разбить бетонную стену связанными руками - именно с этого места, из этой истории.
М. едва удавалось расслышать его голос, так тихо он говорил. Понять, что он имеет в виду, было невозможно: он не назвал происходящее, не сказал, о ком говорит, кого он не мог защитить.
И все же, хоть кое-как, но он рассказал. А после этого почувствовал, что не может поднять глаза, не может посмотреть на М. Попытался распрямиться - и почувствовал стыд. С этим, что она теперь знает о нем, он уже никогда не сможет смотреть на нее прямо.
И так он сидел, согнувшись, а она села рядом на диван, и гладила его по голове. Он не мог на нее смотреть и не мог показать ей лицо. Но потом все-таки распрямился. Ему было удивительно, что она смотрит и не отворачивается от него. И так они сидели сколько-то времени, он смотрел на нее, она на него. Дышали.
Он снова, как уже много раз до того, стал спрашивать, как может быть, что человек раздавлен... что у него там одни воронки, что он так ранен, сломан и растерзан, как он мог выбирать не сдаваться?
- Ну, мы же вот разговариваем... Ты продолжаешь. Вот как-то так.
Он как будто наткнулся на это, молчал.
М. хотела закрывать сессию, но он попросил: подожди.
- Кажется, как раз сейчас я мог бы... У меня достаточно сил, чтобы пройти туда... прямо туда.
- Тогда останется только пять минут, чтобы тебя собрать.
- Да.
И они пошли туда.
Там был глубокий, очень глубокий гнев и что-то еще, чему он сразу не мог найти слова. Потом сказал: стойкость. М. сказала:
- Всё так видно на твоем лице.
Он сказал: не знаю об этом. Чувствую много внутри. А что с лицом - не знаю. Чувствую, как голова поднимается сама собой.
М. сказала, что то, что ей видно, это скорее не стойкость, это достоинство.
- Да, я думал... Это достоинство со стойкостью вместе. Стойкость в достоинстве. Они могут делать со мной все, что угодно. Они ничего не могут сделать со мной.
Это было не так долго, но это было что-то очень сильное и глубокое, так глубоко, где самое важное и самое неотменимое.
М. тихо сказала: всё изменилось, осанка, лицо... расправилось, глаза засияли. Очень, очень сильно и очень впечатляюще.
Он вдруг сказал: меня пытали. Сказал: ты знаешь, сколько времени я не мог произнести это слово? И даже написать.
Да, сказала она.
Он сказал еще раз.
Она сказала: повтори.
- А, - сказал Лу, - десенсибилизация.
- Какой умный, - сказала она. - Повтори.
- Ок, профи, - сказал Лу. - Меня пытали.
М. сказала: скажи это громко. И он понял, что говорил очень, очень тихо на самом деле.
И он стал говорить:
- Вот - это вроде бы предложение про меня, но ни подлежащее, ни сказуемое - не мои. Ни действие, ни действующее лицо - не я, не моё. И это стыдно, говорить о себе, что тебя пытали, потому что это значит, что ты был бессильный и беспомощный, и не мог ничего сделать, не мог контролировать ситуацию, и это очень стыдно. И чего только не сделаешь, лишь бы не говорить это.
М. сказала: повтори.
Лу стал говорить:
- Как удивительно наблюдать на самом себе, что происходит с жертвой, как оно разворачивается, все, как и должно быть, как по учебнику! Но это так... неожиданно. Как будто я должен был встать, отряхнуться и идти дальше, как ни в чем не бывало. Признавать себя жертвой, нуждающейся в реабилитации, вот прямо так - очень трудно. До этого даже додуматься невозможно.
Она смотрела молча, ожидая, когда он повторит.
А он чувствовал, что грудная клетка втянулась, ребра вогнулись аж до позвоночника, чтобы только он не мог сказать это громко.
Он что-то еще говорил о том, как трудно это признавать, и М. возвращала его на то же место.
И вот, вцепившись руками в край дивана, он сказал отчетливо, внятно и громко:
- Меня зовут Симон. Меня пытали.
Никогда раньше он не слышал у себя такого голоса. И М. тоже впервые слышала такой ровный, интонационно невыразительный, ровный низкий звук.
Они обнялись и так сидели... И ему стало легче дышать, потому что он понял, что может не брать на себя ответственность за то, что делали они. Потому что все это дерьмо - их работа, и это придумывали они. Он мог что-то выбирать, но только в рамках условий, которые задавали они. Он действительно не мог ничего сделать.
- Это - не про меня, - сказал он твердо. - Это - про них.
С этим трудно, почти невозможно смириться.
Но это правда.
Записки сумасшедшего: С трашный сон
Пятница, 17 мая 2013
Сегодня приснилось, когда лег подремать: от погоды сонливость, гроза ходит кругами, то солнце, то тучи с громом и дождь.
Как будто я лежу на бетонном полу, руки связаны - вот как на стену кидался, так же связаны руки, - и я лежу, и мимо проходит Ким.
Я прошу его взять меня с собой, потому что сам я не могу двигаться. Прошу, понимая, что виноват перед ним, и поэтому принимаю как должное, что он проходит мимо, только взглянув на меня очень коротко и без выражения. Он идет дальше, поднимается по какому-то бетонному пандусу, куда-то наружу. Мне тоже надо туда, но я не могу встать, а впереди, между мной и пандусом, глубокая грязная лужа шириной во весь пол. Я кое-как пытаюсь двигаться, и понимаю, что могу и сам ползти наверх, только придется через эту лужу.