— Ну нажимай! Чего трясешься, котенок?
Я запустил станок. Что же это такое? Полетели одна за другой пятигранные ножи скоростной головки. Боюсь, что кто-нибудь увидит, скорее переналадил, запустил. Опять ножи летят! Увойс проходит назад и бросает сочувственно на ходу:
— Наверное, слишком резко подаешь, а? Ну-ка, снова.
Опять нажимаю ту же кнопку, но тут подбегает от своего станка Иван Дмитриевич, отталкивает Увойса и шепчет мне:
— Да ты что, парень, ослеп от страха? Ты же левое вращение даешь вместо правого. Разберись с управлением, не спеши. Тебе же не скакать на этом станке…
Увойс загоготал и побежал по цеху потешать людей. А я так расстроился, что съел в обеденный перерыв три вторых! Думал, все равно конец моей карьере токаря, дадут мне опять фартук, рукавицы и метлу…
С этими воспоминаниями о моей рабочей молодости я и уснул, крепко прижав к глазу маленькую медную пепельницу Хаматхана, сделанную в виде турецкой туфли.
Проснувшись, я обнаружил, что рубашка сидит на мне как-то слишком уж свободно. Так и есть: порвана под мышкой. Еще один результат моей «любви»: порвал новую рубашку в драке.
Я разыскал у Хаматхана в коробке из-под кофе нитки, иголку и сел зашивать.
За этим занятием меня и застала милиция…
— Сержант Деликасов, — представился вошедший.
Это был тот самый сержант с розовыми скулами, который в скверике увел Цирцениса!
Он сразу заметил мой синяк и порадовался:
— Улики налицо. Ага, и рубашечка порвана? Значит, разговор у нас будет короткий.
С милицией я никогда не имел дела, поэтому растерялся и не могу сообразить, виноват я в чем-нибудь или нет. Больше всего меня удивило — кто же мог вывести на мой след?!
Конечно, встретил я этого гостя вежливо, хоть и растерянно. Правда, как-то по-деревенски встретил. Чисто по-горски.
— Как ваши домашние, живы ли, здоровы? Нет ли в чем ущерба? — бормотал я слова, которые положено говорить при виде гостя, думал же совсем не о его домашних, а о том, кто же это мог меня выдать, откуда могли узнать этот адрес.
— Мои-то здоровы, а вот кое-кто из-за вас охает, — прошелся сержант по комнате.
— Может быть, сядете?
— Как бы вам, извиняюсь, не сесть, молодой человек.
Деликасов сел, достал бумагу и начал читать вслух:
— «Мы отмечали в скверике культурный досуг молодежи…» Так. «…а он налетел как крокодил, устроил оргию, нанес физические и душевные травмы, нахально ограбил». Вот так. А главное дальше: «Вытащил большой нож…»
Пока он читал, я уже успел прийти в себя, надеть рубашку Хаматхана. Деликасов заметил это и сказал мне, что сейчас он меня в отделение не поведет, а завтра придется прийти туда. С паспортом.
— Они меня сами ударили. Вот же синяк, — показал я.
— С синяком и придете. Синяк в вашу пользу.
Он долго смотрел на меня, да так, что я покраснел. Потом он придвинулся ко мне и сказал тихо, будто по секрету:
— Насчет ножа не верю. А?
— У меня не было ножа. Никогда не было.
— Вижу, не умеешь наговаривать на других лишнее. Поэтому и верю.
Он повертел мою рубашку и очень строго сказал:
— Эх, извиняюсь, и голова! В армии еще не был? Тут же надо вести нитку строчкой, а не через край. И нитку надо не черную, а белую…
Деликасов встал со словами, что ему стыдно за меня, рабочего парня, попавшего в драку в общественном месте. Он долго молчал, а я не знал, что ответить, и сказал:
— В ауле с детства учили: «Увидишь кого в беде — не убегай, помоги. Пусть трус задохнется в беге!»
— «Аул»… Вот из аула к нам пережитки и идут, от стариков. Хорошие пережитки там, конечно, тоже есть. Помочь в беде, оно, конечно, и по моральному, извиняюсь, кодексу положено. Но не по сопатке! А культурно. Свидетели найдутся у тебя?
Я подумал-подумал… Замир? Кейпа? Нет у меня свидетелей. Влетел я в историю. Посадить меня не посадят, а подметать скверик мне придется. На глазах у Кейпы. В яично-морковной кепке. И письмо на завод придет из милиции.