— Наши предки говорили: легко быть плохим, трудно быть хорошим. Не бойся, когда тебе трудно, Шамо!
— Не надо из-за меня плакать, дедушка!
— Это я от стыда перед нашими предками, Шамо. Перед твоей матерью, которая спросит: «Почему ты, Марзи, плохо воспитал нашего Шамо?»
Старик тронулся? Довел я его? Меня пробирает дрожь.
Я говорю, стараясь улыбаться:
— Дедушка, ты ведь сам хоронил мою мать…
Он отирает ладонью слезу и строго произносит по-русски, показав куда-то вверх:
— Там ее встречайт буду. Райский район!
Я не знаю толком, что называет Цирценис нравственной информацией. Но слова дедушки «Не бойся, когда тебе трудно, Шамо!» я запомню на всю жизнь.
ЧАСТЬ II
НА НАШИХ ЦЕХОВЫХ „УЛИЦАХ“
Я чуть не проспал смену. До сих пор не могу научиться спать в общежитии. У нас есть тут ребята, хорошие ребята, которые никогда не поймут, что думать о спящих — обязанность человека. Они могут горланить ночью. Я таких никогда не могу уважать. Только жаль, что я не смогу им это сказать. Они начнут смеяться.
Чуть не проспал я в это утро еще потому, что видел слишком много людей во сне. Почти весь наш цех видел, Кейпу видел. Но лицо ее я не смог разглядеть. И Хахаева видел, и дедушку Марзи.
Мать тоже была в моих снах живая, покинутая моим отцом. Она говорит мне: «Поспи еще, сынок, поспи, а мне пора в поле, совхозную картошку сажать. А ты спи, набирайся сил, на твои плечи еще многое ляжет».
Я проснулся под утро на миг, услышал за стеной грустную-грустную мелодию гармошки и сразу уснул опять, но за этот миг одиночество успело войти в меня. Оно вошло в меня вместе со звуками гармошки, на которой чуть свет заиграла горбунья Губати.
Засыпая опять, я жалел, что не успел захлопнуть дверь перед одиночеством, и тут же сообразил, что одиночество было со мной всю ночь и гармошка ни при чем. Потому что неспроста собирается слишком много людей в твой сон. Это значит, что ты в такие дни очень одинок. Бывали у меня такие сны и раньше, но столько людей за одну ночь я не видел.
Я поспал еще часа два, спал бы и дальше, если бы меня не разбудил мой сосед по комнате Баши́р.
— Сколько можно спать! — говорит он торопливо и тянет меня за ногу.
Никто в общежитии не спит больше, чем он сам. Его жизнь состоит из работы, сидения над учебниками и сна. Он хороший слесарь, любит что-нибудь придумывать. Он заочник техникума, и ему приходится очень много заниматься. Поэтому он научился хорошо спать. В любой обстановке, при любом шуме. А просыпается безошибочно в нужную минуту. Я бы умер от такой жизни. Да разве это жизнь?
Однако этот молчаливый парень с широким лицом, приплюснутым носом и коренастой фигурой считает, что как раз моя жизнь — не жизнь. Не учиться в те часы, когда ты свободен от станка, — это все равно что спать. Так считает Башир. Оправдываться перед ним я не обязан. Хоть Башир и постарше меня, но он тоже вряд ли стал бы затевать заочную учебу, если бы ждал призыва в армию.
— Может быть, не пойдешь на завод сегодня? — спрашивает Башир, брезгливо глядя на мой синяк.
Нет, я пойду. После двух выходных меня всегда особенно тянет в цех. Я скучаю без своей работы, без ребят, которые окружают меня в цехе. От того, что я их сейчас увижу, мое одиночество не исчезнет, это я знаю. Но будет немножко легче.
А синяк, он меня мало беспокоит. Неприятно, что будут глазеть. Лишь бы с расспросами не приставали. Неприличным считается у нас лезть не в свои дела.
Я успеваю в цех за четверть часа до начала смены. Люблю приходить сюда еще раньше, а сегодня проспал.
В цехе утром очень тихо, чисто и свежо. Впрочем, до цеха мне пока далеко, надо пройти почти весь пролет. Он тянется сколько хватает глаз, а наш цех в самом конце. Сначала идет территория инструментального цеха, потом механического, а наш ремонтно-механический замыкает. И между ними ни стен, ни складских железных коробок, только легкие невысокие сетки с широкими проходами. Мне это нравится. Такой простор, все знакомые лица у тебя на виду, ты целый день вместе со всеми. На заводе мне лучше, чем в ауле или моей деревне.
Еще до ПТУ я часто ездил с дедушкой или отцом на совхозную кукурузу. Завезут тебя за тридевять земель, на дальнее поле, и почти целый день не видишь людей во время сева или прополки. В дни уборки, конечно, повеселее, особенно на току, но это же ненадолго. Вернемся домой — за плетнями сидим, у каждого там своя жизнь.
А здесь, на заводе, жизнь открытая и в цехе и в поселке: ведь между домами нет заборов. Общий двор, как в новых кварталах Грозного.