В нашем бескрайнем корпусе есть, правда, отдельные «дворы». Справа и слева от нашего трехцехового пролета, за стенами, работают сборщицы, литейщики, термисты, кузнецы, упаковщики. Все они могут ходить только через наш пролет. Для этого им отделены сетками от станочных участков широкие проходы-улицы вдоль стен пролета. Людные это «улицы». Сборщица ли хорошенькая спешит к себе на участок с редукторами в руках или начальник главка из Москвы идет со свитой — мы видим краем глаза их, а они обязательно поглядывают поверх сеток ограды, как возимся у своих рабочих мест мы, станочники.
Я иду к своему станку. Знаю, что там полный порядок: мы со сменщиком никогда не подводим друг друга, не оставляем рабочее место неприбранным. А все же чужой порядок не совсем такой, как тебе по душе. Как бы ловко ни повязал мне Башир галстук на шее, я все же поправлю своей рукой. Он говорит: не трогай, хорошо лежит узел, а мне все же надо хоть чуть рукой тронуть. Так и на рабочем месте, до всего надо своей рукой коснуться, все ощутить прежде, чем запустить станок.
Да и не я один такой. Вон Иван Дмитриевич у своего станка. Он всегда рано приходит. Сильный, жилистый, хмурый, как всегда, склонил седеющую голову к станине.
Неслышно возятся у своих станков, у шкафчиков с инструментом и другие. Слышно только, как гремит своим совком, шуршит метелкой Нани. Мало кто знает ее имя, все зовут ее Нани — мать. Только Иван Дмитриевич зовет на свой лад — Няня.
— Доброе утро, Нани, — говорю я ей. — Как твои дела? Как там твоя дочь на фабрике?
— Долго тебе жить. Ей еще одну грамоту недавно дали. Не такую, на которой много флажков. А с Лениным. Эта почетнее считается. На фабрике умеют уважать людей, а у нас на заводе разучились.
Эту ее песенку я уже слышал не раз, но пусть расскажет опять, если ей от этого легче.
— Ты вот поздоровался со мной, мальчик. Сказал доброе слово. А мне как маслом по сердцу. Видит аллах, веселее работать буду. В начальники выйдешь — не перестанешь здороваться? Есть такие! А ведь Нани из тех, кто этот завод создавал. Ты еще в альчики играл, а я уже первую плавку алюминия для корпусов наших сверлилок варила. Тогда меня в президиумы выбирали, всем приезжим показывали: «Вот она, наша Нани!»
Эх, Нани, Нани, отстала ты от жизни. Никаких ты плавок не делала, а просто подносила к тиглю чушки металла. Правда, рассказывают, была день и ночь в цехе вместе с теми, кто целый месяц добивался, чтобы корпуса сверлилок отливались без раковин. Тогда женщин здесь почти не было. Вот тебя и сажали в президиум. А теперь ровно половина рабочих на заводе — женщины. Есть среди них такие, что мужчинам не уступят у фрезерного или сверлильного станка. Почему же ты, Нани, не обучилась тогда профессии? Не ходила бы сейчас с совочком по цехам, а была бы станочницей, сидела в президиуме.
Я смотрю на Нани. Какой она все-таки еще молодец. Ей же много лет, а глаза такие блестящие. Шелковая косынка, да повязана не так, как у деревенских пожилых женщин — под подбородком, а по-молодому, на затылке. Мне кажется, что в ее сверкающих глазах всегда улыбка, как бы Нани ни ругалась. А ругается она здорово. Может загнуть и по-ингушски и по-русски такое, что даже мужчины смущаются.
С Нани разговаривают осторожно. Она может так повернуть разговор, что не сумеешь ответить. А я этого не боюсь. Иван Дмитриевич тоже говорит с ней как хочет. Нани идет от меня к нему:
— Иван, ты плохой человек. Браку стало много, а ты тоже молчишь.
— Не сбивай ты меня, я расчет выверяю… — бормочет токарь и поворачивается к ней раздраженно: — Что тебе, Няня? Принесешь мне побольше эмульсии.
— Перегревается станок? Принесу, тебе все принесу. Не успеваю таскать детали на переделку, Иван! Лежат в ОТК, контролер пишет бумажки. Лежат, пока Нани не прибежит, не вырвет у контролера, чтобы тащить на переделку.
— Мои детали, что ли? «Молчишь»!.. Говори и ты на собрании.
— Скажу, Иван. И про тебя скажу, как ты говоришь: «Мои детали, что ли?» Надо молодым устраивать экзамен каждые два месяца, чтобы не было брака. Вот как надо, Иван. Ты это лучше скажешь, чем Нани. Если ты хороший человек, молчать не будешь, Иван.
— Хорошо, иди. Ты у нас хорошая: с самого утра ты со всеми ругаться начинаешь. И как тебе не надоест, Няня?
Она уходит, продолжая что-то говорить сама себе. По проходу мимо нее спешит нормировщик Шабазгире́й с папкой под мышкой. Я облокачиваюсь на ограду, останавливаю Шабазгирея и спрашиваю его:
— Скажи, почему ты не поздоровался с Нани?
— А? Да я и не заметил ее. Постой, а какое тебе дело? Я же не спрашиваю, почему ты сегодня такой красивый!