Как мне светло было на душе, когда в Юсупе проснулся человек. Я всех людей на свете готов был замечательными считать. А теперь затеется новая вражда… Неужели так всегда и будет, что рядом с добром немедленно вырастает зло?
…Я восстановил порядок в нашей комнате и пошел к гаражу. Должен я все-таки поговорить с Юсупом. Пусть подумает, как ему поступить, как успокоить коменданта.
Шоферня толпится, обсуждает последнее событие. Ребята гадают, как это Юсуп сделал такой крутой вираж, уступил комнату. Испугался? Он не из таких. Наверное, совесть проснулась. Все равно молодец Юсуп, что смог пересилить себя. А Шамо…
— Эй, Шамо, а ты не дурак, не полез ты обижать нашего человека — шофера!
Я отмалчиваюсь. Пусть себе ребята болтают, раз эта квартирная история благополучно кончилась. А вот насчет новой истории никто тут умного не может сказать, это я вижу. Толкуют вкось и вкривь. Когда случалось такое, чтобы горянка отвесила горцу оплеуху? По европейским понятиям, тут все нормально, а по нашим? Жаль, рядом ни одного старика, чтобы спросить. Когда не надо, они всегда рядом. Что, комендант обязан объявить месть Юсупу? Или непосредственной обидчице? Хорошо, хорошо, женщинам не мстят, а что коменданту тогда делать? Подать на обидчицу в суд или расписать ее в стенгазете? Тихо, тихо, вон идет Юсуп… Не трогайте вы его сейчас, он еще не остыл. Ему чуть свет в рейс, пусть повозится у своего самосвала, придет в себя. За работой всегда приходишь в себя.
Я смотрю, как похаживает Юсуп в стороне вокруг своей машины с монтировкой в руке.
— Тс-с-с… — шепчет кто-то. — Смотрите, кто сюда идет!
Оказывается, жена коменданта. Здоровая, крупная женщина. Статная. На нашу компанию едва глянула, подошла к Юсупу, сильные свои округлые руки в бока, головой покачивает и спрашивает громко:
— Это ты шофер заводского самосвала?
— Как видишь.
— Твое имя Юсуп?
— Ты прямо анкету на меня заполняешь!
— Это ты муж своей жены?
— Не твой же я. Что ты от меня хочешь?
— Не от тебя. А тебе!
Она быстро плюнула себе на обе ладони и нанесла Юсупу одну за другой две пощечины. Неторопливо отерла ладони о свои крутые бока и сказала:
— Я думаю, теперь наши фамилии в расчете. Расскажешь об этом своей жене!
Юсуп швырнул монтировку наземь и прижал ладони к щекам. Ну точно старик в начале молитвы! И глаза точно такие, отсутствующие, как у молящихся.
Я редко смеюсь, у меня все больше улыбка, а тут хохот меня душит. Ребята шикают с настороженными лицами, а я смеюсь, потому что комендант тоже точно вот так стоял, как на молитве, когда его жена Юсупа отшлепала.
Юсуп зло посмотрел в мою сторону и тоже рассмеялся, отняв ладони от лица.
— Смеешься?! — обиделась вдруг жена коменданта.
Юсуп поспешно попятился от нее, поднял монтировку и угрожающе сказал:
— Ну, ты! Полегче. У тебя же рука как лопата, чтоб тебе лопнуть!
Тут всех шоферов как прорвало, они прямо-таки застонали от смеха. А эта женщина рассердилась еще больше и прошла мимо нашей компании, презрительно сказав на ходу:
— Обрадовались, глупые головы! Вашего товарища бьют, а вы смеетесь. Тьфу! А еще шоферами считаетесь…
Юсуп растерянно потирает щеки, а нам весело, мы смотрим вслед женщине и любуемся ее плавной походкой.
ФАРФОР И СОЛОМА
…Потухает, кончается день. Вверху, где-то за рощей, за каналом, уже коснулось контура деревьев красное-красное солнце, его шар вот-вот начнет погружаться в зелень. Смотрю в другую сторону: окна наших корпусов объяты пожаром. Это так отражается в стеклах алое солнце.
Выше посмотришь, в самую даль, туда, где горы, а там тоже есть кусочек солнца. Высоко на небе розовеет что-то, лучи лежат там наверняка на чем-то твердом, а не на облаках. Я знаю на чем: на верхушке Казбека, который сам совсем сейчас и не виден. Он первым принимает чуть свет лучи и последним отпускает их.
Я делаю небольшой крюк, чтобы по пути к себе в общежитие повидать озеро при закате солнца и холмистое поле, которые раскинулись между нашим заводом и трикотажной фабрикой. Навстречу мне движется стадо гусей. Асфальтовая дорожка тут совсем узкая, на выходе из поселка к полю. Работницы тут тоже ходят всегда гуськом. Только они в своих нарядах цветастые, а гуси — серые, как асфальт, лишь животы у них белые, омытые в ручье. У гусака продето через клюв пушистое перо, чтобы не дрался, и он выглядит очень глупо.