Бабушка рассказывает по-ингушски чисто-чисто, никто бы не сказал, что она русская. И платок повязан как у старых ингушек. Только лицо русское, казачье. Глаза голубые; не тронутые сединой волосы белесо-желтоватые, как сноп пшеницы в утреннюю росу; на щеках веснушки. Я думаю, она в молодости была статная и красивая, как та степная девушка, которая в Грозном, в скверике, кричала на Цирцениса «жулик». Бабушка знает и соблюдает все наши обычаи, даже те, которые и наши старухи позабыли. Если кто-нибудь произносит имя дедушкиного покойного отца, бабушка непременно привстает: это она так чтит нашего прадеда, наших предков, давших жизнь вот этой нынешней семье. Зато, если бабушка хочет делать что по-своему, спорить с ней не может даже Марзи. Вот вам опять пример. Женщина не имеет права произносить имя своего мужа. «Он», «хозяин нашего дома», «отец наших детей» — только так и по сей день женщина говорит о муже при людях. А бабушка всегда величает Марзи по имени, и он с этим бесстыдством давно смирился.
— Ты не досказала, как он тебя похитил, — прошу я.
Слышал я это раньше не раз, но тогда было неинтересно, а сейчас, когда есть на свете Кейпа… Мне хочется знать все о том, как зарождается между парнем и девушкой близость навеки. Не о самом похищении мне хочется сейчас услышать от бабушки, а о том первом миге, когда они поняли друг друга.
— Пушки в степи и горах еще гремят, беляки гоняются за нашими, наши — за беляками, а косить сено-то все равно надо? Я и копню себе сено в степи, озираюсь со страху по сторонам. Вылетает из дальнего оврага на своем коне Марзи, спешился — и ко мне. Я как увидела его глаза, так вилы наперевес и говорю ему: «Распорю тебе живот до самых газырей». И не побоялась бы! Марзи идет на меня — страшнее некуда. У них тогда самый шик считался, если мужчина «при пяти видах оружия»: кинжал, шашка, винтовка, наган да еще и маузер болтается. А мне хоть десять видов! Казачку оружием не напугаешь. Вилы у меня двурогие, деревянные, крепче кости дерево, рога у вил блестят. Поострее, чем вот рога этого тура. А Марзи идет прямо на вилы, руками разводит: «Матрена, мне на твоих вилах умереть или броситься сейчас одному на деникинскую батарею — все равно: без тебя жить не смогу!» Смеется и лезет прямо на вилы. А в глазах у него такое, что я и застеснялась…
— Скажи, скажи, как дальше было! — требует Марзи. — Дальше самое главное было…
— Дальше чего было? Дальше ничего и не было. Схватил он меня, вскинул на своего вороного, и понеслись по степи…
— Нет, скажи, а что до этого было? Шамо уже большой, чего тебе его стесняться.
— Хулиган ты был и остался. Чего было? Я застеснялась и говорю ему шепотом: «Аким-то ведь пулемет собирал, когда я со двора уходила. Не боишься?»
— А до этих слов ты отбросила вилы и кинулась мне на шею. Это было или нет?
Вот как это у них происходило… Я вижу, что им обоим дорого вспоминать именно это, а не то, что было потом. Потом-то обыкновенно. Марзи спрятал свою невесту у друзей-казаков в другой, соседней станице и помчался догонять свой отряд, идущий в бой. Ему и горя мало было, что тем временем Аким со своим младшим братом мечется по следам сестры, установив на двуколке-бедарке пулемет.
— Рассердилось тогда ее казачье племя, Шамо! — вспоминает Марзи с удовольствием. — Мои родные заслали к ней в станицу почетных стариков, чтобы уладить все это. А казаки и разговаривать не хотят, подарков не принимают, сердятся: «Раньше чеченцы и ингуши у нас только коней уводили, а теперь и девок похищать наших стали? Да мы вас!..» Спасибо, мой командир за меня вступился. Сам Заама Яндиев! Такому свату, как он, никто не мог отказать.
Марзи вскидывает голову, смотрит на портрет Заамы, висящий на стене, и восклицает:
— Ты на его лицо погляди, Шамо, на его лицо! Разве не видишь, какой это был мужчина?
„БЭ-Э-ЭНДИТАМ РУКИ НЕ ПОДАЮ!“
Портрет Заамы Яндиева висит на стенке. Портрет как портрет. Плохо увеличенная фотокарточка. И мужчина как мужчина, мало ли таких увидишь в нашем районном городке, на заводе, да и здесь, в ауле. Черные усики. Из-под черных бровей бесстрашно глядят дерзкие глаза, подбородок немножко выпячен, черная кубанка надвинута на брови. Во всем лице что-то такое гордое, удалое.
Про таких у нас на заводе говорят: «Идет и смотрит так, словно целое село с боем завоевал!» И я иногда думаю, глядя на какого-нибудь такого удалого человека: интересно, для чего ему нужно столько гордости иметь на лице? Это же чистый перерасход. Идет человек так, будто собирается сейчас стать грудью против целого света, а на самом деле войдет к себе в цех и начнет обрабатывать шпиндель. И вся его «война» будет с мастером или бригадиром, если те вовремя не дали материал.