— Ну, и что Махно? А как ему Заама ответил? Говори же!
— Что Махно? Протягивает он вверх свою руку Зааме, чтобы знакомиться. Батька был маленький ростом, а Заама — высокий. Богатырь! Так и осталась рука батьки в воздухе, потому что Заама ответил: «Бандитам руки не подаю!» Он так и говорил всегда: не «бандиты», а «бэ-э-эндиты».
— Дедушка, как же они после этого могли вместе воевать? Не ответить на приветствие у нас считается хуже пощечины. Значит, они врагами стали между собой?
— А Махно всегда и был враг, только прикинулся на время другом. Никто ему и не верил. Делали вид, что верят. А наш Заама не умел делать вид. Он простой человек был, очень простой. Скажу вам, даже не очень, по-моему, грамотный. Но сердцем всегда понимал, кто за народ, а кто против. И когда Махно скинул свою овечью шкуру, никого Заама не бил так, как махновцев. Помню, в бою за деревню Варваровку под станицей Лозовой Заама оставил от отряда махновцев только пыль в степи…
Марзи бросил на минуту работу, закрыл глаза и покачал головой:
— Э-э, как он сам себя в бою вел! Как лев. Нам стыдно было на полшага коня отстать друг от друга, а Заама все равно ругается, его хриплый голос всегда в бою был слышен: «Ингуши, вы что, умерли от страха? На вас Украина смотрит! Вернемся на Кавказ, я вам головы платками ваших жен покрою вместо папах!» Умел он вот так нехорошие слова подбирать, после них никакая пулеметная тачанка махновцев не была страшна… Только и успеем крикнуть на скаку своему командиру: «Себе одну косынку не забудь приберечь, сумасшедший Заама! Ты разве единственный мужчина среди нас?» Это мы так с ним в бою держались, на равных. Вы на его лицо гляньте, на его лицо… Оно у него все в шрамах было, их тут не видно.
Я в который раз смотрю на портрет Заамы. Да, у такого человека было право иметь лицо гордое и удалое. Он из тех, кто «юрт я́ккай» — «село завоевал». Мне так и кажется, что лицо Заамы на портрете зашевелилось, что я слышу хриплый голос: «Э-э-эскадроны, ша-а-шки…», а потом эти медленные слова взрываются коротким и грозным: «К бэю!» Так он, наверное, и говорил: не к «бою», а к «бэю».
— Ему-то наград понадавали, твоему Зааме, — с усмешкой произносит бабушка Маржан. — А тебе за твои раны, с которыми я потом полжизни возилась? Персональной пенсии и то у тебя нет.
Она больная, сегодня говорит все, что хочет, но дедушка все равно не может стерпеть таких слов, свирепо отвечает ей:
— Неразумная! У тебя ум короче кончика твоего платка. Кого ты с кем сравнила?! Я умел только шашкой махать, а Заама, а Заама… Ордена героям дают!
— А почему же про Эю́па по радио передавали? Он разве герой?
— Заливать умеет. Вот и передавали по радио.
Да, уж этот усач умеет заливать. Кто из корреспондентов ни приедет в район, Эюп тут как тут. Наденет черкеску с белыми газырями, нацепит кинжал, взобьет как следует усы, чтобы покрасивее выглядеть на газетной фотографии, и начинает вспоминать. Поглядывает, все ли его слова записывает корреспондент: «И тут как раз ударили по нашим партизанским окопам деникинские пушки. Тогда Эржкинез выхватил маузер, и вижу… А я всегда рядом с Серго находился, в этот исторический момент он тоже был поблизости от меня, не дальше, чем вот ты сейчас…»
Ух как Марзи разозлился однажды, когда услышал такую болтовню! Сплюнул Марзи и сказал: «Ты о Серго меньше рассказывай, Эюп, ты о себе лучше расскажи. Пусть корреспондент из газеты запишет, как ты тайком добывал в казачьих станицах патроны и продавал их горским партизанам по пять рублей штука. Если бы не эта твоя торговля, партизанам туго бы пришлось…» Сплюнул Марзи и пошел. А корреспондент тоже сплюнул и захлопнул свой блокнот перед носом Эюпа.
— «Персональная пенсия»… — передразнивает Марзи бабушку Маржан. — Да если бы ее давали всем, которые вроде меня, одна Чечено-Ингушетия разорила бы казну!
Детям скучно слушать про пенсии, а «про войну» кончилось. Они убегают. Остаемся со стариками мы, аслановская молодежь. И я тогда спрашиваю у Марзи:
— Скажи-ка, дедушка, почему ты не послушался отца, не ушел в Чечню от кровников после схватки с Шаипом?