— Ну, что вы тут столпились в комнате, затеяли разговоры? — вдруг прикрикивает на нас Марзи, хотя никто из нас почти и рта не открывал. — Не видите, Маржан устала? Гоните своих лошадок, бездельники!..
Сказав слово «лошадок», Марзи вдруг вспоминает, что я не поил его коня, сердится. И тут же приказывает мне не уходить, потому что у него есть со мной «особый разговор».
Он выводит меня на веранду, чтобы не расстраивать бабушку особым разговором, и я уже чувствую, что хорошего ждать нечего. Так и есть.
ТРИДЦАТЬ ГОСТЕЙ — ТРИДЦАТЬ КУСКОВ МЫЛА
— Ты что же натворил, сын свиньи? — начинает Марзи. — До меня дошло, что ты посмел ходить к чужому порогу, выселять такого же человека, как ты сам! Горца!
До чего же мне все это надоело…
— Что же ты не отвечаешь? Вопросами ты меня целый час донимал, а отвечать не умеешь?
— Скажи, Марзи, какая разница, ингуш он, русский, осетин… Нарушитель!
— Родство у нас, оказывается, с ним есть, с этим Юсупом!
«Родство есть»… Да чуть ли не любой ингуш может откопать не то, так другое родство с любым другим. Как бы мне сейчас ответить дедушке, чтобы не огорчить его?
— Знаешь что, Марзи, — говорю я деловито, — лучше всего было бы, если бы ты дал мне список всех, с кем мы в родстве.
— Список? Дам. Что, список?! Эш-ша! У кого ты видел список всех его родственников?!
Меня спасает приближающийся стук колес.
— Не слышишь, телега в наш переулок свернула? — подталкивает меня к воротам дедушка. — По-моему, и глухой поймет по стуку колес, что это люди не из нашего аула.
Я спешу к калитке, как будто во всем переулке любого заезжего гостя лишь наш дом и должен интересовать. Переулок у нас каменистый, подниматься к нам надо круто в гору. Кто же это едет?
Вдруг меня обжигает удар хлыстом по спине. Я отскакиваю от калитки, оборачиваюсь к дедушке, который снова занес хлыст.
— За что, Марзи? — спрашиваю я и озираюсь по сторонам: нет ли где аульских девушек, которые могли увидеть, как меня стегают прутом.
— За то, что не знаешь, следовало бы еще раз! — восклицает дедушка. — Да за то, недопеченный ты человек, что ты в калитке встал! Неважно, чей едет гость, наш или чужой, но он вправе подумать, что ты ему вход в наш двор загораживаешь…
— А если бы я перебежал на другую сторону улицы, ты бы придумал, что я гостю дорожку перешел и ему пути не будет? Да что это такое, Марзи!
— Постой-постой… — отшвыривает дедушка прут. — Это же наши едут! Аким едет с Васькой. Отворяй ворота! Не забудь их коней ввести во двор под уздцы.
Бричка лихо подкатывает, гремя колесами, к нашему дому. Я едва успеваю ухватить коней под уздцы. Легко соскакивает наземь высоченный и ничуть не дряхлый в своем дряхлом возрасте дядя Аким, обнимается с Марзи. Скатывается круглолицый, тугощекий племянник дяди Акима и бабушки Маржан, который и в свои сорок лет остается для Марзи Васькой. Он стискивает меня, прижимая свой живот так, что мне кажется, арбуз мне под ребра втискивают.
Дядя Аким целует меня в макушку и стукает слегка и как-то застенчиво по плечу. Он все делает застенчиво, осторожно, будто боится что-нибудь сломать.
— Заготовитель сельповский из вашего района заехал к нам в станицу, сказал, что Матрена захворала… — спешит к крыльцу дядя Аким, разминая затекшие в телеге ноги. — Не уберег ты девку, Марзи, не уберег…
— Не плачь, кукурузная кочерыжка. Жива ваша орлица, уже опять крыльями помахивает…
Мне странно слышать всегда, как дядя Аким разговаривает по-ингушски. Так же странно, как если бабушка Маржан заговорит по-русски со своим Марзи.
Я распрягаю коней, задаю им корм. От них пахнет свежей полевой травой, дорожной сухой пылью, сыромятной кожей упряжи. Как я все-таки отвык в ПТУ и на заводе от этих вкусных запахов…
Затем я берусь разгружать бричку. В сумерках и из разберешь, что за груз. Шевелится под руками баран, поводит спутанными ногами, приподнимает голову, словно говоря: «Резать-то вы меня будете, это у вас делается быстро. Но сейчас не мешало бы попоить и покормить меня в порядке хваленого гостеприимства…»