— Спасибо тебе, — говорит он нашей родственнице по-ингушски, поднимаясь во весь рост. — Ты угостила нас щедрой рукой. Пусть и в твоем доме всегда будет полный беркат![6] Ты нам всем близкий человек, поэтому мы тут с Марзи не стеснялись и пошуметь по-стариковски. Все равно извини нас. Я пью за твое здоровье и за твою семью! Пусть у тебя никогда ни в чем ущерба не будет.
Вот как завернул старик. И куда с него и Марзи хмель слетел? Оба такие степенные сделались на чужих глазах, будто и не они только что чуть не хватали друг друга за грудки.
…Когда наконец старики улеглись спать, открываем свое заседание на кухне мы с дядей Васей. То нам с ним приходилось куски наскоро хватать, а теперь всё в нашем распоряжении.
— Айда работать к нам на промысла! — предлагает дядя Вася, расправляясь с бараньей лопаткой. — После армии вернешься к нам, как к себе домой.
— Вы бурильщик, дядя Вася, а токарю интереснее на заводе.
— У нас теперь мастерские на промыслах знаешь какие?
Нет, не уйду я с завода. Не умею я искать где получше.
Дядя Вася тоже не летун, он просто хотел бы, чтобы мы были с ним вместе. Наверное, он неплохой бурильщик, раз ему доверили проходку новой сверхглубокой скважины. Больше пяти тысяч метров глубиной. Правда, его портрета я никогда в газете не видел.
— Тут такой вариант: я прячусь от корреспондентов, — смеется дядя Вася. — На буровых каждую минуту тебя караулит авария: через дырочку в землю не заглянешь, не угадаешь, что тебе там готовит стихия. Вот и становишься суеверным: пока не пробуришь до отметки, боишься фотографироваться. Приступили сейчас к новой скважине, в забой серебра набросали всей бригадой, я так целый рубль кинул.
— Дядя Аким вас до сих пор воспитывает? — спрашиваю я.
— Я тебе скажу, такой вариант, — говорит дядя Вася, макая кусок индюшатины в сметанно-чесночный соус с луком. — Старики образовались теперь разные. Наши двое — это самые старинные старики. Культурность у них, конечно, отсталая, они сами подзапутались между старым и новым. В них еще партизанщина бродит, анархия, а учить нас вроде бы считают себя обязанными. Только никак не могут примериться к нашим рабочим меркам. Уровень-то у них видишь какой? Сегодня дядя Аким прибыл на бричке на буровую и командует: едем к Матрене. Как же я брошу производство?! Я ведь должен метры проходки дать. «Не поедешь — домой не возвращайся. Рано или поздно каждому человеку вся его проходка — два метра».
— И Марзи такой…
— Есть, Шамо, другой сорт стариков. И у вас есть, и у нас есть в станице. Грамотные, с полным современным соображением. С такими всегда полный контакт. Такой и гайку сам понюхает, на буровой повертится. И старое тебе напомнит, в новом лучше нас разбирается. Но я и наших старинных стариков тоже люблю.
— Да и я их люблю, вот в чем дело.
— А я — не всяких. С разбором. Есть абсолютно вредные старики, это уже третий вариант… Особенно у вас, у горцев, хватает этих фанатиков. Они не потому стараются свернуть молодежь к старым привычкам, что ничего не понимают в новом. Нет, слишком хорошо понимают, что новое убавит их власть над молодыми. Умеют они как-то еще держать эту власть. Я даже думаю, что Марзи и Аким иногда им в этом завидуют, потому что сами не умеют. Но на удочку фанатика наши с тобой старики не желают попадаться. Иначе за что же они воевали в гражданскую?
— Ешьте, дядя Вася. Остывает.
— Эх, выпью-ка я за дядю Марзи и за дядю Акима! С моей точки зрения, за многое им можно было бы выдать: тут тебе и двоеженство, и хищение девок, а у дяди Акима сколько этих своих казачьих пережитков… Но без подлости в сердце жили они, эти наши старики. И нас учат так жить, вот тут какой вариант. За них, Шамо?
…Утром я мчусь на мотоцикле из аула в Дэй-Мохк. Еду с выключенным мотором, а все равно приходится тормозить — такой крутой спуск с гор в долину. Просторная она у нас. Все дома городка, весь заводской поселок, все окрестные деревни как на ладони. Блестящими ниточками протянулись вдали речушки и канал с терской водой.
— Ты что, взбесился? Шею свернешь! — кричит мне встречный, поспешно сворачивая арбу в сторону.
Я мчусь дальше. Может быть, Марзи и дядя Аким сейчас видят меня из аула: оттуда видна вся дорога до самой долины. Марзи ругается, что я так лихо себя веду на поворотах и клянется, что запретит мне когда-нибудь садиться на мотоцикл. Будто они на своих рысаках в молодости осторожно ездили по скалистым ущельям!
Виден дедушке и дяде Акиму и завод, если они сейчас смотрят вниз в долину. Зрение у них еще хорошее, очков они не признают. Они видят завод, хотели бы видеть с горки нашего аула и с горки своих лет также цеха, в которых мы работаем, видеть каждый наш шаг. Для чего это дедушке? А чтобы я не испортился. Непонятна ему моя новая жизнь, моя рабочая среда, а всего непонятного опасаешься.