Я рассказываю ребятам о всех своих новостях. Я вижу, что им приятно слушать о моем разговоре с кадровиком. Никто из нас троих не слывет передовиком, не доросли мы еще до доски Почета, но и плохого о нас не могут сказать. Нормальные работяги. И нужные заводу, если Абуязит так здорово отшил из-за меня фабричного кадровика.
— Мы, мы решаем судьбу завода! — говорит Алим-Гора. — А Джамбот кто такой? Он не производственник. И стоило тебе, Шамо, расстраиваться из-за него?
— Правильно, — подхватывает Мути. — Предков твоих затрагивать он, конечно, не имел права. Но я скажу и другое: что-то сильно стали мы, ингуши, носиться с этими предками. Наш заводской врач знаете, что себе нарисовал? Я собственными глазами видел. Дерево нарисовал. А на дереве — все его предки до тринадцатого поколения!
— Хм… — качает головой Гора. — Откуда же он их портреты мог выкопать?
— Нет, он изобразил предков не рисунками. Просто их имена. Каждая ветка — предок. Себе тоже врач отвел один сучочек. Авансом. Он ведь тоже будет чей-нибудь предок. Интересная ботаника! У такого дерева даже название специальное есть…
— Ге…генеалогическое, — припоминаю я.
— Кажется. Предков начали себе собирать не только ингуши, я вам так скажу. Помните, приезжал наладчик из Москвы? Простой парень, без фасона: я позвал его в гости к нам домой, он без разговора пошел. Он как выпил две стопки, так и начал перечислять, сколько поколений его предков были чистыми москвичами. Девять поколений насчитал, а потом начал сбиваться.
— Хуже всего, когда не знаешь, как с людьми держаться… — говорю я, думая о своем.
Мы валяемся на траве в чахлом, совсем еще молодом заводском парке. Увидим, что идет старик с мотыгой или пожилая женщина гонит козу, вскакиваем, поздороваемся, а потом опять валяемся и болтаем о том о сем.
— У нас на заводе есть человек, который мог бы провести со всеми семинар, как надо держаться, — говорит Мути.
— Ты? — спрашивает Алим лениво.
— Нет. Не я, а Зами́р. Не тот, что в техотделе. Из инструментального, контролер ОТК. Он к любому человеку подход имеет, я это заметил. И знаете почему? У него два надежных инструмента есть: лицо и язык.
— А у кого их нет? — спрашивает Алим.
— Ну, твое лицо-то мы видим, — болтает Мути, запрокинувшись на спину. — Когда незнакомый тебе человек посмотрит на твои сдвинутые брови, у него заранее поджилки дрожат и он убегает подальше.
— А если рот до ушей, это лучше? — хмурится Гора.
— Правильно, мое лицо тоже не годится. Может быть, у кого-то горе, а я без конца улыбаюсь. А вот Замир… Помню, нам командир в армии напоминал чьи-то слова: каждый солдат должен знать свой маневр, соображать по обстановке. У Замира лицо знает маневр. Любого подкупает! Верно я заметил, Шамо?
— Да я этого Замира почти и не знаю… А язык? Ты про язык говорил, — напоминаю я.
— Пожалуйста. Объясню. Есть горская поговорка: красивое слово даже змею из норки выманило. Замир это хорошо знает. У вас, токарей, какой порядок? Для обработки разных деталей — разные резцы. Так? Замир меняет в разговоре резцы, понимаешь. Поэтому он может даже самого сердитого в свою пользу обработать шутя. Не понимаешь? Хорошо, возьмем для обратного примера Алима-Гору…
— Отстань ты от меня, Мути, — просит Алим. — Глядите лучше, как солнце красиво за канал опускается…
— Дай досказать. Так вот. У Горы один резец: человек еще не успеет рот открыть, чтобы сказать Алиму неприятность, а Алим ему сразу: «Ты, кажется, хотел мне что-то сказать, мужчина?» Но произносит это Алим так, что человек уже боится и слово произнести.
— Семинар не Замиру бы проводить, а тебе, — говорю я, запихивая голову Мути в прохладную траву.
— Ладно, смейся надо мной. Мути у вас шутник, вы никогда мои слова всерьез не принимаете. Но знай, Шамо: тебе всегда будет трудно в жизни. Я не говорю — плохо. Пусть отсохнет мой язык, если я другу плохого пожелаю. Я говорю: трудно тебе будет. Ты слишком нежный. А в наше время надо быть железным!
— Знаешь что, болтун? Я тебе скажу: Шамо — железный парень, — вмешивается вдруг Гора, и я с удивлением вижу, что говорит он это серьезно.
— Для нас, для друзей, — да, — соглашается Мути. — А для себя… У него всегда царапины будут, потому что он не может видеть и слышать плохое. В душе не терпит.
— Ничего, пройдет термическую обработку, получит закалку, — утешает меня Алим и спрашивает у Мути: — А ты разве терпишь, когда слышишь плохое?
— Я? Я в отличие от вас обоих давно сообразил, для чего мне бог два уха дал: в одно — впускать, в другое — выпускать.