«Чертовски здорово, ребята! Я думаю, вам стоит, пока не поздно, переквалифицироваться в дизайнеры.» «Я не против, Алан», — сказал Стюарт, истинный художник. «Слушай, Эл, получилось так здорово, что ты просто обязан нам подкинуть», — сказал Пол. «Нет», — сказал я. Вообще-то я не скуп. Просто я осторожен с пенсами. Это только фунты всегда убегают от меня. Я мелочен, когда речь идет о пустяках, но щедр, когда дело касается крупных сумм. У нас всех свои слабости, не так ли?
«Бал» превратился в форменный бардак. Красивый старинный зал лежал в руинах. Отцы города заявили, что художественных балов больше не будет — только не в зале св. Георгия, благодарим покорно. В барах шла бойкая торговля. Подвыпившие гости, шатаясь, бродили по залу. Многие валялись по углам. Когда пришло время разнести все декорации по традиции, народ совсем обезумел: крушили все подряд. Я видел, как Битлы прыгали вокруг, веселясь от души. Они пришли в костюмах Пьеро, а их подружки были в юбках из травы, как туземки южных морей.
Позже я зашел в бар и увидел там Пола. За пивом я спросил, нравится ли ему вечер.
«Мне — да, а Стюарту, кажется, нет. Он расстроен.» «Чем же? Что случилось с добрым старым Стю?» «Это из-за декораций. Ему не понравились все эти дела.» «Какие дела?» «Ну, то, что их разбили. Как все, точно безумные, бросились на них и разнесли на куски.» «Да, но такова традиция. В этом вся суть, весь символический смысл художественных балов.» «Я знаю. И ты знаешь. А Стюарту все это не понравилось. Он очень расстроился», — сказал Пол и снова нырнул в толпу — Битл-Пьеро с картины Пикассо. А я пошел искать Стюарта, чтобы утешить его. Но его нигде не было, и я решил выйти на улицу глотнуть свежего воздуха до начала центрального события — избрания королевы медсестер.
В тот поздний вечер над городом стояла полная луна. Со стороны реки на меня пахнуло запахом ила и грязи. Мимо прошла толпа норвежских моряков. Они пили «из горла» и орали песни. У здания ливерпульского пресс-клуба было оживленно: беспрерывно подъезжали и отъезжали автомобили, люди сновали взад-вперед. Эти мальчики из прессы любили и умели развлекаться.
Направляясь назад, к главному входу, я вдруг заметил одинокую фигуру в костюме Пьеро, прислонившуюся к колонне. Это был Стюарт.
«Стюарт! — сказал я. — Почему ты здесь, а не веселишься со всеми?» «Да так, решил выйти ненадолго», — ответил он. «Что-нибудь случилось?»
В лунном свете я видел его худое, печальное лицо. Даже костюм Пьеро как-то печально висел на нем.
«Знаешь что, Алан? Эти декорации — мы положили на них столько сил и трудов, а эта толпа разнесла их на куски, как будто они ничего не значат. Не могу понять людей.»
Я положил руку ему на плечо. «О чем ты говоришь, Стюарт? Ты же знаешь, что так было задумано.» «Да, знаю. Проклятые звериные инстинкты. Жажда разрушать. Там, в зале, я вдруг почувствовал, что ненавижу людей. Я испытал страх перед толпой. Они были похожи на огромного, отвратительного зверя, который грызет, рвет, пожирает.»
Бедный Стюарт. Такой чувствительный, такой уязвимый. Ему оставалось жить совсем недолго.
«Мы тут ничего не можем сделать, Стюарт. Вообще-то не все люди так плохи. Просто иногда они теряют над собой контроль. Во всех нас есть эта темная черточка. Хорошие люди контролируют свои темные инстинкты. Так функционирует наше общество. Надо верить, надо верить, что хороших людей больше, Стюарт. Иначе можно свихнуться. Пошли. Не бери в голову.» Я знаю: сейчас эти слова звучат, как куча банальной чепухи, но в тот момент они были в самый раз.
Стюарт заметно просветлел. «Наверное, ты прав, Алан. Я думаю, мне надо лучше узнать настоящих людей (real people)». В этот период своей жизни он часто повторял эту фразу. «Чего ты хочешь от жизни, Стюарт?» «Я хочу писать картины, которые показали бы миру его собственное лицо, его душу. Чтобы люди увидели себя такими, какими они есть на самом деле — счастливыми и печальными, злыми и благородными, скупыми и щедрыми. И обреченными. Обреченными изначально.»
Я видел, как слезы струятся по его лицу. Я взял его под локоть и сказал: «Перестань, Стю. Пойдем. Нельзя так переживать. Надо крепиться. Нельзя быть таким чувствительным.» Но другим он быть не мог. Он был художником по натуре и переживал вместе с людьми и за них.