Следовательно, далее следуют только предположения, приемлемые — а иначе как же выстраивать рассказ далее?
Мы можем сказать, что призрак Жермен Шутье, увязанный с именем безликой женщины, которая должна сегодня умереть, побудил его к чудесным делам. Он сумел пробудить в нем чувство милосердия, ранее невинно дремавшее на фоне нарастающего механизма Террора. Возможно, он намеренно, анонимно и робко, воспротивился судьбе, которая сделала его соучастником гильотины, одним из исполнителей решений, принимаемых другими людьми.
Мы ничего не знаем о религиозных чувствах Попье, был ли он вообще верующим, но таким путем, который мог бы облегчить понимание его поступков, мы не имеем права идти. Еще труднее представить, что он читал Жан-Жака Руссо и узнал из его трудов, что люди по природе своей добры, неспособны придумать гильотину, а злыми их делает и заставляет выдумывать гильотины ужасный образ жизни, который они вынуждены вести.
Все предположения допустимы, но ни одно из них не может объяснить, как неприметный писаришка в черном заношенном жакете, сидя в прихожей Страшного суда Революции, окруженный со всех сторон подозрением, недоверием, сомнением, страхом — неизбежными спутниками всеобщей революционной бдительности — и сам трясущийся от страха, решился пожирать приговоры Революционного суда, самовольно отменять суверенную волю народа и прерывать естественное течение революционной юстиции, нарушать решения тех, кто сильнее и мудрее его.
А ведь именно так выглядит картина, которую я пытаюсь нарисовать читателю.
Августовское солнце делает канцелярию светлой до прозрачности. Все в рубашках, кроме гражданина Попье. Он в черном жакете. Одежда скроет украденный приговор. Он потеет, но гораздо сильнее, чем это мог бы вызвать теплый жакет. Постоянно бегает в нужник. Он и прежде ощущал в себе воду, но не думал, что в нем ее так много. К счастью, даже самые проницательные шпики Комитета общественной безопасности не умеют отличать обычный пот от пота, вызванного страхом. (Прогрессивные научные теории спонтанных рефлексов еще не вошли в моду в полиции.)
Все очень заняты. Снаружи доносится гул народа, собравшегося перед железной балюстрадой Дворца правосудия для встречи повозок с приговоренными. Хотя заседание закончено, в зале суда слышны глухие голоса. Только что вбежал судья Палетер, пожелавший что-то проверить в приговорах на столе Попье, — нужная ему бумага, к счастью, еще здесь! — влетел на минутку Фукье-Тенвиль, и он что-то искал, Попье никак не может понять, что ищет общественный обвинитель, несколько потных национальных гвардейцев прошли, громко разговаривая, сквозь канцелярию, и увидел он бледное, напряженное лицо Барера из Комитета общественного спасения, и все это происходит одновременно, в кошмарном полусне, в невероятном сплетении неясных картин, в хаосе взаимоотношений соперников, так что совершенно непонятно, как из бездонного болота его памяти всплыла история с приговором пряхе, сидящей в глубокой темнице, и вот уже новый скомканный лист оказался в его руке, а рука — под жакетом.
Отступать было некуда. Никому бы он не смог объяснить жалкое состояние бумаги с приговором. А засунуть его в карман не решался. Случаются внезапные обыски. Без видимого повода. Ни разу не было найдено ничего такого, чему бы здесь было не место, и ни разу не обнаружили утраты того, что должно было находиться тут. Поводом для таких обысков служила революционная бдительность, а ее пути неисповедимы.
Занося приговоры в протокол, Попье левой рукой отрывал клочок за клочком, осторожно запихивал их в рот и глотал, предварительно смягчив под языком слюной, после чего опять запускал руку в жакет за новым клочком.
Так гражданин Жан-Луи Попье, писарь Революционного трибунала Великой французской революции, съел вторую смерть.
И первую по собственной воле.
Бумага была не такой невкусной, как вчерашняя, чернила не вызвали тошноты. Оба листа теперь приобрели сладкий привкус его собственной воли.
Третьего приговора он прождал весь август.
От пряхи Шутье он не ожидал неприятностей. Присовокупленная к приговору ее вина была ничтожной. Никого не волновало, жива она или умерла. Но в приговор второй женщине он даже не заглянул. Вдохновение охватило его до того, как попало под защиту разума, прежде чем он ознакомился с приговором. Это была особа, спасение жизни которой могло не оказаться незамеченным.