К тому же неизвестно, пустила бы его туда стража.
Он вернулся в канцелярию, и остаток праздника провел, расчерчивая графы в протоколе. Когда же оторвал от него голову, сумрак серым мхом расползся по голым стенам, и с улицы доносились радостные голоса граждан, возвращающихся с венчания Бога и Революции. Вплоть до плювиоза, четвертой недели января 1975 года, ему не надо будет заботиться о книге.
Но уже через несколько дней он узнал, что в коридорах Дворца правосудия стали шепотом поговаривать о неустойчивом положении правительства и о заговоре умеренных в Конвенте против Комитета общественного спасения. Робеспьер отошел от жизни общества, не появлялся ни в национальном Конвенте, ни в Комитете и не заглядывал даже в Якобинский клуб. Ходили слухи, что он уехал из Парижа. Вероятно, он был в Эрменонвиле, где навещал могилу Жан-Жака Руссо. Такое паломничество в Пале-Руаяль считалось естественным. Поскольку Революция в основном опиралась на смерть, теперь ей могли помочь только могилы. Слухи о конце Террора становились все более упорными. Даже самые кровожадные газеты уже не расхваливали площадь Революции. «Фурии гильотины», безумные якобинки, которые дни напролет просиживали на галереях Конвента, где вязали детям и гвардейцам теплые носки и требовали голов врагов народа, тоже приумолкли. В Пале-Руаяле, как всегда хорошо осведомленном, убийцам Дантона не дали для выяснения всех обстоятельств даже месяца. Народа на казни собиралось все меньше, иногда толпа уже позволяла себе возмущаться. Из ушей зажиточных гражданок исчезли серьги в форме миниатюрных бронзовых гильотин. На улицах теперь нельзя было услышать веселую песенку, посвященную изобретателю гильотины:
Попье был слишком занят, чтобы всерьез задуматься над новыми веяниями. В последнее время он не очень хорошо себя чувствовал. Страдал от сильных болей в желудке. В кале все чаще появлялись желтовато-белесые следы непереваренных приговоров. А когда, подстрекаемый свежими новостями о близости переворота, задумывался о нем, то сам удивлялся, как мало его это волнует. Малодушие не охватывало его. Он не верил в перевороты. Париж зловеще походил на тот Париж, когда его покинул Дантон, когда все требовали положить конец Террору. А конец пришел самому Дантону. Террор пережил его и стал еще более жестоким. Попье больше беспокоило то, что зал заседаний Революционного трибунала вновь заполнят известные личности, приговоры которых он не смел есть.
Испугавшись, что если Робеспьер очнется от летаргии, он останется совсем без них, Попье в июле (мессидоре) начал съедать по два приговора ежедневно. Приговоренных к смерти было вдоволь, и, даже если бы он съедал по несколько в день, никто бы этого не заметил. Ограничивали его не собственная сила, не желание и не ревностная готовность, но только слабый желудок.
Иногда его выворачивало. Этого он боялся больше всего. Стремясь как можно скорее проглотить приговор ломового извозчика Маролье, он не успел ни толком порвать его, ни прожевать как следует, и в итоге его едва не стошнило прямо на колени дежурному судье.
8 термидора, или 26 июля, Робеспьер появился в Конвенте и произнес речь, которая не вдохновила даже его последователей. Никто его не понял. Tricoteuses, вязальщицы с галерки, не услышав имен тех, чьей смерти они требовали, не поняли, что Республика вновь оказалась в опасности. Они молча вязали свои чулки, и ничего не случилось. В канцелярии суда происшествие истолковали не в пользу Неподкупного. Уже на следующий день, 9 термидора, писарь Шоде решился отомстить Попье за свою затаенную зависть. Он предложил ему, правда, шепотом, прямо сейчас внести в свой протокол имя Робеспьера. И злобно добавил:
— И можешь больше не стараться походить на него!
Попье не услышал его. И даже несколько часов спустя не понял, что Конвент проголосовал за арест Робеспьера. Перед ним грудой, один на другом, лежали приговоры сорока пяти человек, сегодняшняя порция гильотины. Среди них был и тот приговор, который он сегодня съест на обед. На этот раз только один. Только один мужчина был настолько неизвестен, что его можно спасти, ничем не рискуя. Недоумение, из-за которого он не услышал Шоде, довольно долго не позволяло ему приступить к обеду. Мужчину звали Жозеф Гариньо. Он был домовладельцем из предместья. Жильцы обвинили его в том, что деньги, которые он нещадно сдирает с них за аренду, он дарит контрреволюционерам. Попье не поверил им. Гариньо был предан Республике. Но оставался порядочной свиньей. Зимой 1789 года, в самые холода, он выкинул Попье из снятой им комнатенки.