– Брось, старик, что ты тут мне заливаешь? Не говори, что ты покончил с собой потому, что твоя жена потребовала у меня ее поцеловать.
– Ты должен был ей отказать!
– Мне было двадцать два. И я несколько месяцев не целовал женщин.
– А я не целовался три года!
– Так, может быть, следовало?
– Не учи меня, что мне следовало, а что нет, – яростно прошипел Спайрус. – Я сам размышляю над этим час за часом и ничем другим тут не занимаюсь. «Может быть, мне нужно было убить того ублюдка? – думаю я. – В ту самую минуту, как она мне во всем призналась? Вместо того чтобы везти ее назад в Грецию».
И он тяжело вздохнул.
В отличие от слов, которые он произносил шелестящим шепотом, вздох этот гулким эхом пробежал по лесу, как мурашки по спине смертного при встрече с неприкаянной душой.
– Мне нравилось в Монреале, но я вернулся назад. Я даже дом, который купил в Греции, оформил на ее имя, чтобы показать ей, что я ее простил. Но чтобы в этом не раскаяться, я посадил ее за кассу в своем новом магазине, чтобы она постоянно была у меня перед глазами. А для чистки рыбы нанял не грека, а суданца, который по-гречески не сумел бы и в нужник попроситься, не то что завести с ней шашни.
По его лбу заструились слезы и закапали в лужицу, которая образовалась под ним внизу.
– Но все равно моя жена, гречанка, из одной со мной деревни, мать моих детей, выставила меня из дома, чтобы жить там с черномазым арабом! Вот я и думаю здесь из часа в час – мне следовало убить их обоих. Я бы больше выгадал, совершив убийство из страсти, по крайней мере в глазах собственных детей. Но тогда мне было так паршиво, что я не мог здраво рассуждать. И чтобы избавиться от мучительной боли, закрылся в автомобиле и, так же как ты, включил двигатель…
Лукасу не хотелось противоречить обманутому мужу, но все же он решил внести поправку.
– Я двигатель не включал, – сказал он. – Мне-то зачем было делать такую глупость?
– Ты по-прежнему считаешь меня глупцом? Ничего, Болван Спайрус еще утешится, зная, что и ты висишь здесь вверх тормашками. Одна только мысль об этом облегчит мою тяжесть процентов на двадцать. А если тебя подвесят так, чтобы я смог на тебя любоваться, то и на все пятьдесят! Так что с какой стати мне помогать тебе, ворюге, даже если у тебя есть шанс добраться до Королевы Вик и вернуться к жизни? Твое появление в этом месте – лучшее, что случилось со мной с тех пор, как я здесь обосновался.
Лукас потупился. Как и большинство людей, Спайрус был скорее склонен поверить в плохое, чем в хорошее. Поэтому, изобразив раскаяние, он доверительно прошептал ему на ухо:
– Это надрывает мне сердце – признать такое во всеуслышание, но перед тобой я не могу притворяться. Ты угадал! Я не хотел говорить, боялся, что ты расскажешь остальным и я сделаюсь у вас в лесу посмешищем.
Источник слез Спайруса иссяк.
– Продолжай, братец, – сказал он нетерпеливо. – Облегчи свое бремя. Я никому не расскажу.
– Я открыл свой собственный ресторан, – зашептал Лукас. – Жена оказывала мне моральную поддержку, в которой я очень нуждался. Она даже дала мне денег. И я часто спрашивал себя – почему женщине так хочется, чтобы ее муж открыл ресторан? Какой жене нравится иметь мужем человека, который возвращается домой за полночь? И вот вчера ночью я узнал наконец почему!
Глаза Спайруса вспыхнули, как вспыхивали прежде, когда он слышал о чужих несчастьях.
– Ага, – сказал он, облизываясь, – давненько я не чувствовал себя так хорошо.
«Если жизнь не меняет людей, то это и смерти не под силу», – подумал Лукас. К счастью, он уже догадался, в чем слабое место покойного. И он сказал:
– Утешает меня одно – мои дети уже выросли и будут вспоминать меня не только как самоубийцу.
Глаза Спайруса снова потухли. Его-то дети были совсем малышами, когда он вернулся в Грецию, и едва ли помнят что-нибудь о своем отце, кроме обстоятельств его смерти.
– Если я покажу тебе дорогу на Королевский холм, – сказал он, – ты разыщешь моих детей и расскажешь им о моей жизни в Монреале?
– Сыном клянусь! – сказал Лукас, имевший единственную дочь.