– Я вообще-то не собирался умирать, – начал он, положив голову на колени женщины. – Когда я принял таблетку снотворного, то вовсе не думал о смерти. Зачем мне было умирать? Я был доволен жизнью – до тех пор, пока меня не начали преследовать воспоминания о Зефире. Я решился на этот сон, чтобы исправить то, в чем ошибся в прошлом, и сказать ей то, что осталось невысказанным. А потом жить мирно в кругу своей семьи все отпущенные мне годы. Но вместо этого я исковеркал самые дорогие свои воспоминания. Наверное, самое страшное проклятие – в старости, когда будущее уже не в счет, не иметь ни одного драгоценного воспоминания! Рождение внуков способно придать старости смысл и смягчить ее тяготы. Но теперь моя дочь никогда не позволит мне увидеть внука. Разве к такой жизни стоит возвращаться?
Если у Лукаса и были какие-то иллюзии насчет загробного мира и наград, которые там ожидают, теперь они все развеялись, и увиденное им на том свете только разожгло в нем желание жить. Но в голосе его больше не слышалось волнения. В нем звучала только глубокая безнадежная грусть. Он заговорил снова:
– Господи, мне было всего лишь семнадцать. Да, я совершил ошибку, по малодушию. Но мне было только семнадцать лет! Да разве может ошибка, совершенная тобой в семнадцать, омрачить всю последующую жизнь?
Зубья гребешка мягко пробегали по его волосам, и волны чувственного удовольствия разливались от сто редкостной красоты. Сначала я причешу вас, потом вы причешете меня. Я, конечно, могу и сама причесаться, только мне это уже не доставляет прежнего удовольствия.
Голос ее был таким добрым, а лицо сияло такой безмятежностью, что ему захотелось уткнуться головой ей в колени и закончить здесь свои страдания. Но когда она жестом пригласила его сесть на кровать, он даже не пошевелился. Сперва он хотел убедиться, что это не ловушка. И произнес:
– Лучше я умру под дождем, как пес, чем позволю моей мучительнице выместить на вас гнев за то, что вы меня приютили… как она вымещала его на всех, кто был ко мне добр.
Женщина вынула из волос гребешок.
– Если ваша мучительница мертва, вам нечего бояться. Этот гребешок не даст ей черпать силу из воспоминаний, посредством которых мертвые приобретают власть над живыми. Но если она до сих пор жива, вам лучше уйти, как ни хотелось бы мне, чтобы вы остались. Мой гребешок бессилен против тех нерешенных проблем, которые еще можно разрешить.
Лукас бросил сигарету в окно.
«Ну что я за идиот», – подумал он, опускаясь на кровать в ожидании новых бедствий и даже заранее предвкушая их. Он видел в них заслуженное наказание за свою вину. Прежде всего виноват он был в том, что решил, будто сможет исправить прошлое. И теперь вот поверил, что какой-то гребешок способен освободить его от этого прошлого, как и от всех мертвецов, которым он принес страдания в своем сне. Но одно казалось несомненным: больше не осталось никого, кому он еще мог причинить боль, кроме него самого. А самое худшее, что только может произойти, вот-вот произойдет.
– Я вообще-то не собирался умирать, – начал он, положив голову на колени женщины. – Когда я принял таблетку снотворного, то вовсе не думал о смерти. Зачем мне было умирать? Я был доволен жизнью – до тех пор, пока меня не начали преследовать воспоминания о Зефире. Я решился на этот сон, чтобы исправить то, в чем ошибся в прошлом, и сказать ей то, что осталось невысказанным. А потом жить мирно в кругу своей семьи все отпущенные мне годы. Но вместо этого я исковеркал самые дорогие свои воспоминания. Наверное, самое страшное проклятие – в старости, когда будущее уже не в счет, не иметь ни одного драгоценного воспоминания! Рождение внуков способно придать старости смысл и смягчить ее тяготы. Но теперь моя дочь никогда не позволит мне увидеть внука. Разве к такой жизни стоит возвращаться?
Если у Лукаса и были какие-то иллюзии насчет загробного мира и наград, которые там ожидают, теперь они все развеялись, и увиденное им на том свете только разожгло в нем желание жить. Но в голосе его больше не слышалось волнения. В нем звучала только глубокая безнадежная грусть. Он заговорил снова:
– Господи, мне было всего лишь семнадцать. Да, я совершил ошибку, по малодушию. Но мне было только семнадцать лет! Да разве может ошибка, совершенная тобой в семнадцать, омрачить всю последующую жизнь?
Зубья гребешка мягко пробегали по его волосам, и волны чувственного удовольствия разливались от корней волос к затылку и дальше по нервам до самых пальцев ног, так что все тело приятно покалывало.