Я поклялся, что сообщу обязательно. И он дал мне свою визитную карточку.
ГЛАВА VII, где речь пойдет о злоключениях, выпавших на мою долю в вагоне поезда.
Наступило лето, а с ним и обычный месяц отдыха. Некоторые мои приятели уже разъезжали на своих машинах по разным фешенебельным местам и слали нам открытки, вызывавшие у нас зависть и побуждавшие злословить о тех, кто их нам послал. Я же решил, что, как все годы до этого, не на машине, а на поезде поеду к своим тетушкам в Ногейру-де-Рамуин, где я, как столичный житель, всегда страшно важничаю.
Я знал, что поезд отправляется только в пять, однако в полчетвертого уже был с чемоданами в своем купе. И поэтому мне удалось сесть у окна, хотя спиной к паровозу. Я бы, конечно, предпочел сесть напротив, но это место уже занимал худой, нервный сеньор, который, по его словам, пришел в полпервого. Вскоре вокзал стал наполняться спешащими людьми, они бежали вдоль поезда с багажом самых разных форм и размеров и протискивались с ним в вагоны, забивая проходы. К нам в купе сели пятидесятилетний мужчина и мальчик, его сын. Вообразив, что это поможет нам сохранить для себя не занятые в купе места, мы вчетвером стали у самой двери; но все равно влез сеньор с чемоданом, к крышке которого были примотаны сабля, короткая шпага и офицерский жезл. Торопливое движение по проходу между тем продолжалось. Человек геркулесовского сложения остановился у двери и спросил меня:
- Место есть?
Я сразу стал смотреть в окно, будто что-то на перроне вдруг привлекло мое внимание.
- Есть место? - не отставал Геркулес, теперь обращаясь к хозяину вооруженного чемодана; тот, показывая, как неприятно ему разговаривать с незнакомым человеком, отвернулся и теперь смотрел в сторону.
- Скажите, есть здесь свободное место или нет? - заревел пришелец.
- Я только вошел, - сказал, уклоняясь от ответа, я.
- Разберитесь сами, - буркнул, обращаясь к Геркулесу и по-прежнему не пропуская его, пятидесятилетний.
И тогда худой и нервный сеньор, которого за нами не было видно, пронзительно и на разные голоса, чтобы создать впечатление, будто в купе сидит еще пять или шесть человек, стал кричать:
- Здесь - нет! Здесь - нет! Здесь - нет!
Под напором давивших сзади Геркулес, засопев сердито, оттолкнул нас и очутился в купе. Мы расслышали, как он, задвигая свой чемодан, бормочет:
- Ни стыда ни совести! Четыре свободных места! Что хотят, то и делают.
Но сам тут же бросился к двери, загородил ее своим могучим телом и отогнал всех, кто старался войти. Известно, однако, что пытаться устроиться хотя бы с минимальным комфортом в поезде, который в первые дни августа отправляется из Мадрида к северо-восточным пляжам, все равно что бороться с собственной судьбой. За полчаса до отхода поезда все места были заняты. А пассажиры всё шли, тяжело дыша, напуганные все яснее осознаваемой перспективой простоять двадцать четыре часа путешествия на ногах. Потом на несколько минут все успокоились, потому что в конце прохода застрял носильщик с двумя чемоданами, и сколько те, кто за ним следовал, ни толкали его и ни били, он не мог двинуться ни вперед, ни назад. Наконец его протолкнули, тромб из человеческих тел пронесся мимо нашей двери, и, как море выбрасывает всякую всячину на пляж, к нам в купе были заброшены, с визгом и протестами, прекрасная Маргарита и ее мать. Когда мы захотели их выставить, оказалось, что пассажиры и вещи наглухо перегородили дверь. Но вот прозвучал третий звонок, и мы, перестав спорить, высунулись в окошко в середине вагона (единственное, какое удалось открыть), чтобы попрощаться со своими друзьями и родственниками. Возможно, этот эпизод принес неприятностей больше, чем все остальные: чтобы протиснуть сразу десять голов в такое ограниченное пространство, необходимо больно их сжать и взгромоздить одну на другую. И все это понапрасну, потому что столько голосов кричало и столько людей толпилось перед окном, что разговаривать было невозможно.
Я пожал руку какому-то кабальеро, которого, твердо уверен, никогда до этого не видел, а какая-то неизвестная мне мать семейства подняла к окну четырехлетнего мальчугана и, как кропилом, освежила нам щеки его влажным личиком. Что до худого и нервного кабальеро, то он, в самом верху, заразившись лихорадкой прощания, вопил громче всех, будто его увозили на войну:
- До свиданья! До свиданья! Пишите!
Однако выкрикивал он это, ни к кому конкретно не обращаясь, и мы поняли: он делает это, только чтобы обратить на себя внимание.