Осип опустил глаза, чтоб не показать, чего он думает. Ему казалось, что за три-четыре месяца все страшно огрубели. Смердящий запах крови, и постоянная опасность делали, в общем-то, вполне нормальных, некогда отзывчивых людей почти бесчувственными. Он понимал, что это вынужденная мера. Измотанные видом бойни, бойцы, по большей части одного с ним возраста, бряцая своей жестокостью, так защищались. Наверное, он тоже сильно огрубел, порой он даже плохо сознавал, что делает. Должно быть, все такие перемены в условиях стрельбы и сечи происходят незаметно. По разным сторонам конфликта высокопарно говорилось про отвагу, патриотизм и честь. А за фасадом – сволочная мясорубка, полная бессмысленность убийств, борьба за власть, за политический престиж и деньги… Лицо той девочки глядело на него откуда-то издалека, когда он так и сяк ворочался в попахивавшей снизу свежим можжевельником палатке. Затем на ее месте появлялась Юлия, она была в разорванном волнистом платье, и Осип видел, как кто-то закрывает ей глаза. Нащупав рядом фляжку с водкой, он сделал несколько глотков, мысленно послал всю эту гадкую резню подальше и, повернувшись на бок, быстро отключился.
Открыв глаза наутро, он с удивлением подумал, что ночью он, видать, зачем-то вылез из укрытия, – прежде, может быть, еще хватил из фляжки – и прямо у куста, где справил малую нужду, прилег. Место это он узнать не мог, зарослей лещины с липами тут раньше не было. Около него среди лужайки лежала черно-белая березовая ветвь, наполовину сгнившая, без листьев; у склона мелкого овражка с пушащимся пониже млечным облачком трава поблескивала каплями росы. И меж деревьев стлался едкий, сизовато-розовый впросвет падымок. Он встал, недоумевая, стал бродить вокруг. Но никаких следов его подразделения заметно не было. Он не понимал, куда это так разом все исчезли. Или ночью с пьяных глаз он далеко забрел и заблудился? Голова работала с трудом, сознание как не его: сплошной кисель и каша. Осип через силу вспомнил, как вчера ворочался в палатке, и что наутро они должны были опять переезжать, чтоб атаковать противника. Стлавшийся падымок навел его на мысль о том, что их наверно отравили, ударили ракетой с газом, производившим помутнение рассудка, и подразделение вслепую разбрелось по лесу. Или всех подняли по тревоге, и они бросили его, пока он прохлаждался под кустом? Но сколько он ни лазил по хрустящему валежнику, не видел ни примятых мест из-под палаток, ни комковатой почвы, взрытой гусеничными траками. Ладно хоть на нем была одежда – «кленовые» штаны, заправленные в бутсы, и тельняшка. Он был без оружия: как и вещевой мешок со всеми документами, оно было в палатке. Мобильниками им пользоваться все равно не разрешали, давали только под расписку при увольнениях на сутки. Ну, телефон, положим, можно у кого-то попросить, мелькнуло в голове, надо только выбраться из леса. Он стал припоминать на крайний случай выданные им номера с паролями и понял, что ничего не помнит. Он даже смутно помнил, как и зачем в числе других бойцов попал сюда. Он знал, что у него есть дивная невеста: сердце наполнялось радостью, когда он вспоминал о ней. Но это была память не о той конкретной девушке, с которой он встречался, а лишь о прежних чувствах, которые она в нем вызывала. Образ был расплывчат, он даже имени не мог припомнить, голова была как решето. Или же он отравился водкой, которую они обычно покупали сами? Во фляжке было полбутылки. Может, он уговорил ее всю целиком, затем, не помня как, забрел от места дислокации намного в сторону? До этого с ним ничего такого не случалось, но состояние было таким, словно бы он потерял вчерашнего себя. Но вместе с тем он чувствовал, что за исключением провалов в памяти может рассуждать довольно здраво и последовательно, чего опровергало мысль о действии каких-то отравляющих веществ. В конце концов, поскольку это было проще, он подумал, что прошлое, вместе с развороченным селом вчера, ему могло привидеться под действием больной фантазии или присниться спьяну. А настоящее – сейчас. И значит, пока он не найдет какого-либо объяснения, то должен этим настоящим руководствоваться. Раздумывая так, он вышел на опушку. За ней был серебрящийся под жарким небом луг, над пестрым травостоем кругами вились друг за дружкой птицы. А в стороне текла манящая прохладная речушка. Вдоль извивавшегося кренделями и поросшего осокой берега тянулась тропка: солнце заливало ее как топленым жиром… Вокруг было так хорошо, привольно, что ни во что дурное верить не хотелось, – скинуть бы одежду, с разбега бултыхнуться в речку и позагорать! Он взглядом смерил расстояние до белых домиков вдали, вышел на тропу и зашагал в том направлении. Ему хотелось поскорей найти людей, узнать, что это за место. Но исподволь, шагая к поселению, он начал представлять себе такую встречу и понял, что может оказаться в незавидном положении. Форма его выдавала, такими бутсами с заклепками снабжали вроде только армию правительственных войск. Так что если это территория повстанцев, его немедля схватят и начнут допрашивать. Поколебавшись, он присел на склон у берега, расшнуровал свои высокие ботинки, снял и спрятал под кустом бодяга. В случае чего, он сможет их забрать потом. Носки он тоже снял, чтоб не было сомнений, что он тут купался, свернул и запихал в карман. Ноги сразу ожили, ступать по гладкой разогретой почве стало легче. И тут навстречу из-за лиственного колка появилась торопливая фигура в камуфляжной форме с автоматом. По легкой выкладке он определил, что это ополченец: то ли от своих отбился, как и он; то ли засланный в их тыл разведчик. Он должен был заметить того раньше: пока возился, проглядел. Сворачивать, и прятаться под берегом было уже поздно. Рассеянно поглядывая по сторонам, он постарался сделать беззаботный вид и внутренне собрался. Приблизившись на расстояние семи-восьми шагов, мужчина приостановился, что-то прокричал, но, видя, что противник безоружен, бросил автомат, сверкнул глазами и кинулся для рукопашной. Осипу еще не приходилось насмерть драться. Но если он сейчас уступит, его ждет унизительный допрос с пристрастием. Всё это разом промелькнуло в голове и рефлекторно выразилось в действии: напавший даже не успел опомниться, как был перекинут через левое плечо, и оказался на земле. Руки выполнили это сами, словно бы ему знакомо было джиу-джитсу. Мужчина захрипел, из сдавленного горла вырвался последний звук, вздувшаяся шея хрустнула, он закатил глаза и стих. Осип отпустил его; свалившись с тела наземь, перевел дыхание. Он не испытывал к убитому солдату никакой вражды и не желал душить того до смерти. От страха все произошло в одну секунду, он сам не понимал, как сделал то, чему их вроде даже не учили. И все-таки он это сделал… Когда оцепенение прошло, он оттащил труп с автоматом в речку, затем дошел до колка с ивами и сел в теньке. От совершенного поступка было мерзко. Но если бы он сдался, его могли бы расстрелять или замучить заживо: по крайней мере, так их наставляли. А проверять это на своей шкуре было не к чему. Припоминая выражение лица убитого, он вновь вернулся к теребящим мыслям: что, если все вокруг подверглись действию каких-то распыленных газов и сошли с ума? Ну, как это показывают в триллерах. Слегка остыв от схватки, он со смущением отметил, что умерщвленный ополченец как будто даже не сопротивлялся. На вид тот был уже немолод и при последнем издыхании вроде бы хотел сказать чего-то. А что обычно люди говорят в последнюю минуту? Не убивай! или – пошёл ты!.. Ну, что-то вроде этого. Он стал вспоминать своих родителей и с леденящим ужасом был вынужден признать, что он не помнит ни имен, ни лиц отца и матери, ни где они живут. Он даже собственное имя вспоминал с трудом, оно на разные лады расплывчато витало в памяти, будто состояло из осколков и из мыльных пузырьков. Сбитый с толку и морально обессиливший от схватки, он все еще рассчитывал на то, что вскоре это помутнение пройдет, и он начнет ориентироваться в обстановке. Но заходить в село теперь было никак нельзя: исчезнувшего ополченца скоро хватятся. А за убийство его точно не помилуют. Передохнув, он возвратился к тому месту, где оставил свои бутсы, нашел на речке отмель, вброд пересек ее, опять обулся и зашагал в обход села по лугу. Он был курчав, русоволос, отлично сложен и ослепительное солнце золотило его кудри. По пояс утопая в благовонном разнотравье, он машинально двигался вперед, лишь бы уйти куда-нибудь подалее от того места. Всё шел и шел, непроизвольно думая о том, что, может, лучше бы здесь навсегда остаться, прямо на лугу. Ну, раз уж так сложилось, то превратиться, скажем, в мотылька или в жука… Ото всего, что испытал, он был так потрясен, что не замечал, как шел, не ощущал ни своих ног, ни хода времени. Соображал он плохо, мысли путались; пытаясь навести порядок в голове, в своем подавленном сознании он шел по кругу. И все же психика, ища разумную опору, стала понемногу приноравливаться, встраиваться в новый образ, больше отвечавший цели выжить в этих обстоятельствах. Еще не зная плохо это или хорошо, он чувствовал, что в нем чего-то происходит, – и шел, гонимый полной неизвестностью, куда глаза глядят.