Один из паломников пугливо оглянулся на него. Должно быть, он представлял собой совсем жалкое зрелище: мужчина с плешивой нищенской бородкой, выпучив глаза и перекрестившись, выбежал вон. Но Анатолий не собирался отступать. Он должен понять это! «сан-сааа…» слова гоготали в горле, выплёскиваясь чёрными пузырями. Но он договорил их. Ясно представляя себе движение плиты, задыхаясь и еле стоя на онемевших ногах, он всё же договорил…
Вокруг всё как будто качнулось. Метнулись в бок многочисленные лампады над ложем, съехали стоявшие на полочке иконы. Свет свечей дрогнул; по стенам прокатилась вибрация. Раздался каменный скрежет, и плита, разломившись как раз на месте трещины, медленно двинулась в сторону прохода и с диким грохотом рухнула на каменный пол. Падая, она разломилась на множество каменных осколков и рассыпалась по всей комнате. Взору обомлевших предстало истинное ложе Христа, которое, однако, представляло собой просто груду осколков без каких-либо заметных на них характерных следов. Анатолий сползал по стене в полном оцепенении. Полный ужас читался на лице забежавшего внутрь дежурного монаха; лицо его точно тоже сползало вниз, обнажая кости черепа. Все, кто был снаружи Кувуклии, поняли, что что-то случилось. Один из паломников, тех, что припал на колени, на четвереньках выбрался вон и убежал; другой же взял с Ложа осколки камней, выбрался наружу и с криком «она разбита!» кинул их в людей.
Начался невообразимый хаос. Бывшие снаружи люди обезумили; всей толпой они вдруг ринулись в эту маленькую комнатуху, кто с какой именно целью – непонятно, то ли взять осколок камня, то ли посмотреть, то ли разуверовать и истязать себя этим… пытавшегося было заградить проход монаха повалили на пол и пошли прямо по нему; Анатолия же придавили к стене так, что он едва мог вздохнуть. В помещение набилось больше народа, чем оно способно было вместить – на месте ложа уже топтались чьи-то сапоги, кто-то упал, кого-то придавили, третьего толкнули об стену, четвёртый ударился лбом о низкий проход из Придела Ангела… Кому-то сломали руку, и он возопил противным гнусавым голосом на непонятном языке. Рядом с проходом задавили женщину – и Анатолий видел, как после нескольких сдавленных криков у неё изо рта пошла кровь. Всюду были непонятные крики – отчаяния, безумия или ликования – нельзя было разобрать. Анатолия впечатали в стену, где он, ввиду пониженного к стене потолка, ещё и должен был согнуться, изобразив телом изгиб камня. Локтём кто-то заехал ему в лицо; ноги отдавили; перед носом тёрлась пыльная холщёвая одежда какого-то паломника, прижимаясь так, что сдирала кожу. Дышать стало невозможно. Тела нагромождались друг на друга, и те, кто оказался внизу, должно быть, уже были мертвы. Обезумевшие люди карабкались, лезли по головам, словно единственной их целью стало именно влезть. Они наступали подошвами на лица, каблуками выпалывали глаза, цеплялись за волосы и уши друг друга. Какой-то мужчина поливал толку багровым фонтаном, после того как прыткая дама угадила ему шпилькой в шейную артерию. Другому вырвали челюсть, используя её как подножку. Чьё-то безжизненное тело с вывернутой головой сползало с нагромоздившихся людей, и от него отмахивались, как от назойливой мухи.
Стены Кувуклии сотрясались, точно их таранили снаружи. Анатолий, ощутив уже вкус не только грубого хлопка, но и пропитанной ладаном каменной стены, к которой прижали его лицом и которая жгла его, попытался воспроизвести в уме слова… это было бы единственным спасением. Он понимал, что через вход отсюда не выбраться; кажется, кости его уже трещали. Он представил, насколько мог, Кувуклию целиком, представлял мнимую дверь перед собой… но искры летели из глаз, и он не мог целиком, даже в уме, произнести фразу. Собрав, наконец, последний оставшийся в лёгких воздух и чувствуя, что вот-вот отключится, сквозь зубы, безумным рыком загнанного зверя он проскрежетал: «сан-сааа-саад-хаши». И дрогнули вновь стены часовни; камни провалились за ним, и в стене образовалось нечто вроде прохода. Его выдавили туда, но и с той стороны тотчас навалились тела, и последнее, что почувствовал Анатолий – резкую боль в груди от ломающихся, как сухая солома, рёбер…
Яркий белый свет взрезал тьму. Взгляд его более ничто не застилало. Он ощутил своё тело, точно оно было верёвочным и без всяких мышц, однако понимал, что не умер, раз ещё может чувствовать его хотя бы так. И дикий крик, который он не сумел издать там, вырвался из него теперь и растворился в стенах непонятной, белесой комнаты, где он лежал на кровати и в каких-то проводках. Послышался хорошо знакомый – до отвращения, до безумного отвращения! – звук отворяемой двери, и перед взором возникла женщина в белой медицинской шапочке; на лице её читалась радость.