— Что у вас в чемоданах? — спросили в отделении.
— Не знаю, — мрачно ответил Зутис.
— Как же так?
— Я их нашел. В тамбуре.
— Значит, украли?
— Нет, нашел. А что, кто-нибудь заявил, что его обокрали?
Никто ни о чем, конечно, не заявлял. Потом следователь долго исследовал красивый литовский фирменный знак на дне солонки и расспрашивал, для какого магазина этот товар предназначался. Зутис держался молодцом, следователь рассердился и отправил его до суда в тюрьму — за присвоение найденного государственного имущества законом предусмотрено четыре года лишения свободы. Следователь надеялся, что уже на следующем допросе Зутис сознается в недозволенном промысле — за это и наказывают меньше. Но Зутис не признался. На суде его адвокат потребовал опечатать чемоданы и с помощью экспертизы прежде всего доказать, что это государственное имущество. В заключении экспертизы было написано, что солонки эта фирма производит из пластмассы другой марки. Следователь понял, что его очень тонко обвели вокруг пальца: если солонки не государственное имущество, а частное, то за присвоение найденного частного имущества суд может вынести Зутису только общественное порицание. После двухмесячных игр в домино в тюрьме братской республики, общественно порицаемый Зутис вернулся в Ригу, но в ушах все еще звучали слова, которые со злостью прошипел ему на прощание одураченный следователь:
— Приезжай опять, дружок, к нам в Литву!
Шипение было настолько недвусмысленным, что о Литве Зутис больше и не помышлял.
Кто мог навести милицию на след?
Зутис встал и принялся кругами ходить по комнате. В ней почти не было мебели. Только ковер да огромный тяжелый письменный стол, украшенный резьбой. Должно быть, сработанный еще в прошлом веке, вероятно, его сконструировал сам мастер: в нем были потайные ящички и пластина-столешня, которая выдвигалась с одной стороны, таким образом получался стол на восемь персон.
Стены были увешаны картинами в самых разных рамках, некоторые коллекционеры картин даже говорили про Зутиса, что у него рамомания. Картину он вообще не вешал до тех пор, пока не доставал подходящую раму.
Зутис начал с коллекционирования спичечных этикеток в колонии для малолетних. Делать он это начал под влиянием воспитателя, который переписывался с филуменистами разных стран. Затем последовал период почтовых марок, который, конечно, сменился монетами, и, наконец, совершенно случайно он купил чуть ли не целый воз картин. Про картины ему сказал Альберт Цауна. Во время войны старый Цауна вывез их из дома директора какого-то департамента и засунул на чердак. Единственной наследницей недвижимого имущества старого Цауны стала сестра Альберта, а ее муж тогда хотел на чердаке оборудовать мансарду и надеялся за картины выручить деньги на доски и регипс — он был под стать своей теще и ни за что не хотел вытряхнуть из своего кошелька ни копейки.
Позолота на рамах облупилась — картины стояли в темном углу, чтоб не занимали много места — мыши обгрызли углы холстов, рейки от сырости отклеились, и на всем этом лежал слой пыли четвертьвековой давности.
— Главное… говори, что тебе не нужно, пусть ищет другого клиента, — поучал Альберт, которого при разделе наследства обделили, поэтому он имел зуб на зятя.
— О картинах тут не может быть и речи… Дыры-то ничего не стоят… — усвоив совет, сказал Зутис зятю Цауны.
— Ну, ну… Не так уж и страшно… — отстаивал свое владелец, кляня про себя тестя, который не сумел как следует сохранить картины и таким образом причинил ущерб своим наследникам. — Я ж не тысячи прошу.
Это был один из тех редких случаев, когда покупатель и продавец расстаются с удовлетворением: каждый ликовал, что весьма удачно объегорил другого.
Простейшим образом подреставрировав картины, Зутис развесил их по стенам — почти до потолка. Были здесь вполне приличные копии старых мастеров, художников, чьи имена Зутис слышал впервые, филигранный рисунок тушью Романа Суты, сцена в кабачке, написанная «босяком» Вольдемаром Ирбе, своеобразные работы Хильды Вики, ныне знаменитый американец Лудольф Либерт с его «Площадью в Венеции» и даже осенний этюд Пурвита в глубокой тяжелой золоченой раме.
Зутис поставил стул на середину комнаты и сел. Он почувствовал то, чего не чувствовал никогда, коллекционируя монеты. Будь это даже столетней давности талеры с бюстами надменных королей и гербами, все равно, такого чувства они не вызывали. Каждая картина завораживала своими красками, каждая была как окно, в котором столь знакомый мир казался совсем другим, и этот знакомый мир, этих знакомых людей ты вдруг начинаешь понимать совсем по-другому и сам чувствуешь себя причастным — и к этим людям, и к этому миру.