Безразличие распускает язык, смешивает знаки. Ты терпелив, но ты не ждешь, ты свободен, но ты не выбираешь, ты готов, но ничто тебя не обязывает.
Ты ничего не просишь, ничего не требуешь, ничего не приказываешь. Ты слышишь, хотя никогда не слушаешь, ты видишь, хотя никогда не смотришь: трещины потолка, рисунок паркета, орнамент кафельной плитки, морщины вокруг глаз, деревья, вода, камни, проезжающие машины, облака, рисующие в небе формы облаков.
Теперь ты живешь в неизбывности. Каждый день сделан из тишины и шума, из света и тьмы, из густоты, ожидания, дрожи. Речь идет только о том, чтобы — в какой уже раз — навсегда — и каждый раз все дальше — теряться, бесцельно блуждать, обретать сон, некий покой тела: оставлять, утомляться, цепенеть, плыть по течению. Ты скользишь, ты позволяешь себе погружаться, сдаваться: искать и избегать пустоты, шагать, останавливаться, садиться, опираться, облокачиваться, растягиваться.
Автоматические жесты: подниматься, мыться, бриться, одеваться. Поплавок на воде: плыть по течению, следовать за потоками, брести; летом — в густой тишине — закрытые ставни, мертвые улицы, липкий асфальт, почти черная зелень неподвижной листвы; зимой — в холодном свете витрин, фонарей — запотевшие стекла дверей кафе, черные обрубки мертвых деревьев.
Ты заходишь в жалкие забегаловки, закусочные, рюмочные, плохо освещенные лавки «Вино и Уголь» с кислым и прогорклым запахом. Ты бродишь по грязным улицам в районе Шарль Мишель или Шато-Ландон вдоль заборов, заклеенных обрывками афиш. Ты садишься на скамейки скверов и парков, как пенсионер, как старик, но тебе всего лишь двадцать пять лет. Ты садишься на диваны из кожзаменителя в гостиничных холлах, ты смотришь на входящих и выходящих людей, ты просматриваешь каталоги, афиши, туристические брошюры и проспекты, рекламирующие ночной Париж и круиз в Индию, ты пролистываешь оставленные журналы «Эхо французских отелей», «Ревю дю Туринг-Клуб де Франс»; ты подходишь и читаешь газеты, вывешенные на стендах перед типографиями и редакциями «Ле Монд», «Ле Фигаро», «Ле Капиталь», «Ла Ви Франсез». Ты ходишь по муниципальным библиотекам, ты заполняешь формуляры, ты читаешь книги по истории, ученые трактаты, мемуары государственных деятелей, альпинистов, священников.
Ты идешь вдоль тротуаров, ты смотришь в канавы, в то более или менее широкое пространство, что отделяет припаркованные машины от парапета. Ты находишь там шарики, пружинки, кольца, монетки, иногда перчатки; однажды ты подобрал бумажник: в нем ты обнаружил немного денег, документы, письма, фотографии, при виде которых у тебя на глазах едва не выступили слезы.
Ты смотришь на карточных игроков в Люксембургском саду, на большие пруды у Дворца Шайо, по воскресеньям ты ходишь в Лувр. Не останавливаясь, ты пересекаешь все залы, чтобы в итоге застыть перед одной-единственной картиной — невероятно экспрессивным портретом мужчины эпохи Возрождения с маленьким шрамом над верхней губой слева, то есть слева для него, справа для тебя, или же склониться над одним-единственным экспонатом — гравированным камнем либо маленькой египетской ложечкой, дабы, выстояв час, два, уйти не оборачиваясь.
Постоянное, неутомимое хождение. Ты ходишь как человек, несущий невидимые чемоданы, ты ходишь как человек, преследующий свою тень. Походка слепца, сомнамбулы, ты движешься механическим шагом, бесконечно, так, что даже забываешь, что идешь.
Терпеливый бродяга, законченный никтобат,[11] эктоплазма, которую бесполезно — пусть даже с парящей простыней — выдавать за привидение, поскольку оно не испугало бы и ребенка.
Неутомимый ходок, ты пересекаешь Париж из конца в конец, каждый вечер, выползая из черной дыры своей комнаты, гнилых лестниц, безмолвного двора; пересекая большие зоны света и шума — Оперу, Бульвары, Елисейские поля, Сен-Жермен, Монпарнас — ты погружаешься в районы мертвого города: Перейр или Сент-Антуан, бульвар де л'Опиталь, улицы Лоншан, Оберкамф, Версинжеторикс.
Открытые ночью кафе. Ты стоишь почти неподвижно, поставив локоть на стеклянную стойку — толстую прозрачную пластину с закругленными краями, прикрепленную медными болтами к цементному основанию, — полуобернувшись в сторону электрического бильярда, за которым усердствуют три моряка. Ты пьешь красное вино или сваренный кофе.
Жизнь без сюрпризов. Ты защищен. Ты спишь, ешь, идешь, ты продолжаешь жить, как лабораторная крыса, которая из-за забывчивости легкомысленного сотрудника осталась в своем лабиринте и теперь каждое утро и каждый вечер бежит, никогда не ошибаясь и никогда не сомневаясь, к своей кормушке, сворачивает налево, затем направо, нажимает два раза на педаль с красной каймой, чтобы получить свою порцию каши.
Никакой иерархии, никакого предпочтения. Твое безразличие неподвижно: для серого человека серый цвет не означает никакой серости. Не бесчувственный, но нейтральный. Вода притягивает тебя точно так же, как камень, тьма — так же, как свет, тепло — так же как холод. Существует лишь твое хождение, твой взгляд, что останавливается и скользит, не ведая красивого, безобразного, знакомого, удивительного, не удерживая ничего, кроме игры света и комбинаций форм, которые складываются и раскладываются, беспрерывно, везде, в твоих глазах, на потолке, на твоих ступнях, в небе, в твоем расколотом зеркале, в воде, в камне, в толпе. Площади, проспекты, скверы и бульвары, деревья и ограды, мужчины и женщины, дети и собаки, очереди, толпы, автомобили и витрины, здания, фасады, колонны, капители, тротуары, канавы, серые или почти красные, почти белые, почти черные или почти синие песчаные мостовые, блестящие под изморозью, тишина, гул, шум, толпы на вокзалах, в магазинах, на бульварах, переполненные улицы, переполненные набережные, пустынные улицы по воскресеньям в августе, утро, вечер, ночь, заря, сумерки.
Отныне ты — анонимный властелин мира, тот, против кого история бессильна, тот, кто уже не чувствует, как идет дождь, кто уже не видит, как наступает ночь.
Тебе известна лишь твоя собственная очевидность: очевидность твоей продолжающейся жизни, твоего дыхания, твоих шагов, твоего старения. Ты видишь, как приходят и уходят люди, как собираются и рассеиваются толпы и вещи. На крохотной витрине галантерейщика ты видишь карниз для штор, и твой взор внезапно останавливается; ты проходишь мимо: ты недостижим.
Встреча твоего глаза и подушки дает рождение горе, довольно покатому склону, четвертинке или, скорее, полукругу, который выделяется на переднем плане более темным, чем остальное пространство, тоном. Эта гора не интересна; она обычна. В настоящее время твой ум занят заданием, которое тебе, возможно, предстоит выполнить, но пока не удается определить конкретно; похоже, речь идет о задании, не представляющем особого значения и являющимся, быть может, не более чем поводом, возможностью проверить, известен ли тебе код; например, ты предполагаешь — и это сразу же проверяется, — что задание заключается в том, чтобы переместить ближе к себе большой палец или всю руку поверх подушки: но должен ли это сделать именно ты? Неужели место в иерархии и выслуга лет не избавляют тебя от этой повинности? Этот вопрос, разумеется, намного важнее, чем само задание, а ты не в состоянии на него ответить; ты не думал, что, столько времени спустя тебе придется отчитываться подобным образом. Впрочем, углубившись в размышления, ты отмечаешь, что проблема оказывается еще сложнее. Речь идет не о том, чтобы знать, должен ли ты, учитывая твой статус и твой стаж, перемещать свой большой палец, а скорее вот о чем: в любом случае рано или поздно тебе придется переместить свой палец, но сверху, если ты выслужился достаточно, снизу, если выслужился недостаточно, а у тебя, разумеется, нет ни малейшего понятия о своей выслуге, которая обычно кажется тебе значительной, хотя иногда представляется недостаточной. Быть может, этот вопрос задается тебе именно в тот момент, когда никто, даже самый беспристрастный судья, не может, ничем не рискуя, утверждать, достаточно или недостаточно ты выслужился?